Жюли де Карнейян - [4]

– Марианна? А как ты узнала, что речь идёт о Марианне?

Кровь бросилась в лицо Жюли, которая умела храбро нападать, но в обороне была неискусна.

– Я догадалась по описанию… Такое чуешь…

– Как ты узнала, что речь идёт о Марианне? – повторил Леон. – Скажи, не то буду щекотать тебе спину!

– Скажу, скажу! – закричала Жюли. – Так вот, Тони…

– Тони? Сын Марианны?

– Да, я его попросила… Мы с ним, дорогой мой, большие друзья! Я его попросила стащить у матери шёлковый чулок, из той пары, что она сняла накануне, потому что гадалке нужна вещь, которую клиент носил…

– И он тебе принёс?

Жюли кивнула.

– Интересная семейка, – сказал Карнейян. – Занятно, – добавил он небрежным тоном. – Я пойду, малыш. Уже час.

– Неурочный, – сказала Жюли.

– Почему?

– Потому что так всегда говорят: неурочный час. Ха-ха!..

Она закатилась смехом, и Леон заметил, что она опьянела. Но к окну подошла твёрдой походкой.

– На стоянке ещё есть одно такси. Свистнуть?

– Не стоит, дойду пешком. Дождь перестал.

Она не стала спорить. Брат часто возвращался в Сен-Клу пешком, неутомимым шагом пересекая Лес. Однажды ночью, завидев встречного, имевшего подозрительный вид, он нырнул в чащу таким внезапным броском, что испуганный прохожий повернул назад. Он любил и ночь, и рассвет, приходил домой всегда до шести утра, и лошади ржали, издали заслышав его.

Он рассеяно пожал руку Жюли и ушёл к тому, что больше всего любил: к пронзительному кличу верных кобыл и дружескому шёпоту их больших нежных губ у искушённого уха хозяина.

«Ну конечно, пятница, – заключила, едва проснувшись, госпожа де Карнейян. – Пахнет рыбой».

На углу улицы был большой продовольственный магазин. Снимая «комфортабельную студию», Жюли пожертвовала шиком ради удобства и не переставала в этом раскаиваться, особенно в рыбные дни, капустные дни и дынные дни.

Судя по приходящей прислуге, мывшей посуду в кухне-ванной, было не более половины десятого, и Жюли снова задремала, не без ощущения вины, которое шло издалека – из детства, вышколенного беспристрастными и резкими ударами отцовского хлыста. В те времена за дверью, отворяющейся с неумолимостью рока в семь часов зимой, в шесть – летом, Леон и Жюли толкались босиком, молча борясь за то, чтобы первым побили другого… Получив своё, они совали горячие ноги в дырявые башмаки, не ропща вскакивали на своих пони и галопом догоняли графа де Карнейяна, под которым был то бретонский конёк с провислой спиной, то мешок костей, высокий, как церковь, то верховая корова – корова светлой, как он сам, масти, откормленная овсом, с глазами, полными огня, которая скакала через препятствия, задравши хвост, с болтающимся, как колокол, выменем. На ней он ездил, когда хотел показать, чего умеет добиться от всякого жвачного копытного, и привлечь к себе внимание на конских ярмарках и больших перигорских торгах.

В такие дни он предоставлял лучшее, что было в его конюшне, Жюли и Леону. Так что, выехав из Карнейяна верхом, дети часто возвращались пешком, таща сёдла на себе, или в крестьянских повозках, после того как их подкупающая внешность помогала заключить сделку на месте. Какое-то время они оставались угрюмыми и замкнутыми, втайне оплакивая любимую лошадку. Но с возрастом им понравилось менять лошадей. И когда Жюли де Карнейян в семнадцать лет вышла замуж за богатого выходца из Голландии по имени Джулиус Беккер, она не особо огорчилась, поддерживаемая смутной мыслью: «Обменяю на следующей ярмарке».

Как другим снятся вызов в суд или экзамены, так ей часто снилось, что она скачет верхом. Госпожа Энселад, искушённая в толковании снов, говорила ей: «Это значит, что вам нужен любовник».

– Нет, – возражала Жюли, – это значит, что мне нужна верховая прогулка.

И она решала попросить у брата его кобылу Ласточку, но наутро просыпалась поздно и упускала момент. А Леон не давал Ласточку и предлагал ей Туллию, некрасивую, смирную, надёжную, наделённую всеми качествами хорошей гувернантки, и Жюли свысока обрывала его:

– Дорогой мой, пора бы тебе знать, что я не могу показаться в Лесу на чубарой лошади!

В смежной со студией кухне вода хлестала в ванну, заставляя мелодично вибрировать тонкую перегородку. «Десять часов!» Жюли вскочила, затянула пояс пижамы. Чувствуя себя свежей и бодрой, язык и нёбо – чистыми, она вспомнила, что накануне пила. К ней, как и к Карнейяну-отцу, чистый алкоголь был милостив, освежая лицо и мысли. Она могла, не греша против истины, похвастать, что никогда ещё никакой ликёр не проникал за преграду её здоровых и неровных зубов с широкими средними резцами и небольшими, глубоко посаженными крайними.

«Пойду сполосну зубы», – говорила она утром и шла попить воды из-под кухонного крана. Этот домашний эвфемизм стоил ей однажды, как она считала, только-только подцепленного красавца-лейтенанта, который не понимал шуток и подумал, что у неё вставная челюсть.

Она остановилась перед зеркалом, сморщила нос. Её кудряшки во сне развились и, свалявшись, торчали, как солома. «Как будто в конюшне ночевала», – констатировала она. Двинулась дальше и снова остановилась – позвонить. Неподвижная, она слушала долгие гудки. «Алло!.. Однако!.. Что? Господин Ватар ушёл? Уже?.. Ничего, спасибо». Она подцепила пальцем ноги свалившуюся туфлю, скорчила презрительную гримасу: «О-ля-ля! пропади он пропадом!» и отправилась в ту половину кухни, которая благодаря занавеске из прорезиненной ткани, скользящей по железному пруту, пышно именовалась ванной.