В середине лета 1942 года к русскому эмигранту Александру Угримову (он жил в провинциальном французском городке Дурдане и работал техническим директором на кооперативной мельнице) приехала посетительница, с которой он был связан общими делами. Чтобы добраться до квартиры Угримова, ей надо было войти в ворота и пройти весь двор. Угримов уже ждал ее и смотрел в окно, как она идет. У него мелькнула мысль: «Что-то подумают рабочие?!» — так необычен был ее облик.
Да, рабочие, грузившие на машины мешки с мукой, не могли удержаться, чтобы не проследить за ней взглядом. Монахиня! Это было «явление», которого они никогда не видели, что-то совсем особенное, ибо католические монахини разных орденов (монастырей) совершенно не похожи ни по одежде, ни по облику, ни по манере себя держать на православную монахиню вообще, а в особенности на такую, какой была эта. У нее было круглое приветливое лицо с очень темными глазами. Высокая, полноватая, сильная, она шла широким, стремительным шагом, прямо глядя перед собой через круглые очки в простой оправе — «нянькины очки», как сказала потом жена Угримова.
Монахиня осталась у Учримовых обедать и уехала с вечерним поездом. От этой встречи у них осталось ощущение чего-то светлого, легкого, чувство полного взаимного доверия.
Мало сказать, что гостья была бодра и оживленна. Угримов запомнил ее улыбающейся, так сказать, духовно радующейся, как это может быть у человека, нашедшего настоящий путь в жизни.
На следующий день после разнарядки на утренней смене в выбойном цехе, как обычно, рабочие обменивались новостями обо всех событиях, происходивших на мельнице, во Франции и во всем мире. На этих «летучих собраниях» обсуждались и проблемы войны, политики и прочего. Не обошлось без насмешливых замечаний в адрес вчерашней посетительницы. Угримов объяснил рабочим (с которыми был в очень хороших, простых отношениях), что это русская монахиня, но при этом заметил, что это объяснение никого не удовлетворило: очевидно, скептические французы имели уже свое мнение… Наконец старик Куапель, сплюнув табачную жвачку, заявил: «Говорите мне все, что хотите, но я никогда не поверю, что это — женщина: я хорошо видел большие мужские ботинки, высовывавшиеся из-под сутаны». И в знак того, что он не дурак и не желает больше разговаривать на эту тему, упрямый старик закатал себе за щеку новую порцию самосада.
— Это — женщина, — усмехнулся Угримов. — Ее зовут мать Мария.
Больше он ничего не сказал. Не обмолвился ни словом, зачем к нему приезжала эта необычная женщина. А ей нужно было переговорить с Угримовым о доставке в больших размерах, чем раньше, продуктов для питания всех тех людей, о которых она заботилась и которых скрывала от преследования немцев.
В феврале 1908 года девушка в финской шапочке с опущенными ушами, сунув руки в карманы шубки и зябко ежась, бродила туда-сюда по Невскому проспекту, стараясь, впрочем, далеко не удаляться от дома 41 по улице Галерной. В этом доме ее интересовала квартира под номером четыре. Она уже побывала здесь дважды, но никак не могла застать дома того человека, которого так хотела увидеть. Наконец решила вернуться и ждать его прихода.
Прислуга провела ее в гостиную, но девушка — кстати, ее звали Лиза — любопытным и очень приметливым взглядом прошмыгнула по сторонам и успела разглядеть некоторые подробности квартиры, которые ее удивили. В кабинете вещей немного, порядок образцовый. На письменном столе почти ничего не стоит. В маленькой комнате почему-то огромный портрет Менделеева. Что он, химик, что ли? А как же стихи?..
Девушке по имени Лиза было чуть больше пятнадцати лет, и она почти ничего не знала о человеке, к которому пришла. Например, она не знала, что Дмитрий Менделеев — отец его жены. Она знала только, что самого его зовут Александр Блок, что его стихи затуманили ей голову и он не просто взял в плен ее сердце, но полностью подчинил себе все ее существо. С этой иссушающей мукой, которую Лиза сразу, без колебаний, безошибочно назвала любовью, она не могла примириться. И вот — пришла признаться тому, кого любила с первой встречи, с первой минуты этой встречи.
А ведь любимый даже не подозревал о ее существовании. И она собиралась так много рассказать ему о себе…
Например, о том, что она родилась в Риге 8 декабря 1891 года. И день ее рождения чуть не стал днем смерти. Малышку удалось спасти, но ей сделали серьезную операцию. Через несколько дней, во время крещения, Лиза захлебнулась в купели, и ее второй раз вернули к жизни.
Впрочем, в Анапе, маленьком городке у Черного моря, она чувствовала себя великолепно. Но каждую зиму они всем семейством ездили в Петербург на один-два месяца гостить к бабушке, Елизавете Александровне Яфимович.
После вольной и простой жизни дома бабушкина квартира казалась каким-то совсем другим, сказочным миром. Она была огромная, в четырнадцать комнат, на Литейном проспекте, 57. На полу лежали ковры, не снимавшиеся восемнадцать лет. В гостиной мебель была резная, работы Лизерэ. В каждой комнате стояло несколько часов. Во время боя вся квартира наполнялась своеобразной музыкой: низкий и медленный гул столетних часов переливался и обгонялся серебристым звоном севрских, потом начинали бить часы с башенным боем, потом вообще нельзя уже было разобрать, сколько и какие часы бьют.
