Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [33]

— Разве есть в ней мертвые красавицы? — и строго, и в то же время насмешливо спросил зеленый Гоголь.

— В том-то и дело... Биографическое находит свое отражение в произведениях.

— Кто это вам сказал? Фрейд?

— И Фрейд, и другие.

— Ну, а если в биографии есть пробелы? Я имею в виду — в моей биографии. Например, биографы чего-то не знали, чего-то не учли. Что тогда?

Профессор изящной, но загрязненной словесности опять снял очки, за которыми сидел испуганный человек. Зеленый Гоголь говорил теперь вполне серьезным тоном.

— И еще один вопрос. Разве у меня, то есть в моих повестях, нет живых красавиц? Вспомните-ка. Вы же читали мои произведения.

— Они у вас есть, но какие-то ненастоящие... Холодные, что ли, в них нет того огня...

— Вы ошибаетесь. Советую вам еще раз, и как можно внимательнее, перечитать все, что я написал. И кстати, хочу сказать, что вы забыли про нос Гоголя, мой нос, конечно. Он тоже что-то значит.

В эту минуту между двумя собеседниками, звеня колокольчиком, пролетела муха. У нее явно было какое-то задание. Она долетела до окна и сейчас же вернулась к профессору, сделав несколько отчаянных пике над его головой. Чутким ухом профессор услышал в издаваемых мухой звуках что-то вроде порицания и попытался погрозить ей рукой. А зеленый Гоголь отнесся к мухе, кажется, доброжелательно. Он с большим удовольствием наблюдал за ее виртуозными маневрами, и, когда она села на его нос, он, не сгоняя ее и скосив оба глаза, стал подробно рассматривать ее, сожалея о том, как это раньше он не заметил удивительное оборудование ее головы.

Между тем профессор, наблюдая за Гоголем и мухой на его носу, только теперь по-настоящему обратил внимание на безответственно длинный нос писателя.

— Я упомянул о живых красавицах и о пробелах... Так вот, один из пробелов — он касается тех лет, которые я провел в Петербурге, — можно было бы заполнить... — сказал зеленый Гоголь.

— Заполнить?

— Непременно заполнить еще одной красавицей, в которую я был влюблен без ума. Я пришел специально, чтобы сообщить об этом. Я был влюблен...

— Вы?

— Я, я, я!

— Но...

— Никаких «но». Повторяю: я пришел сообщить об этом, чтобы моя биография была более полной. И чтобы в ней обязательно был нос Гоголя. Это защитит меня от происков профессоров, — обиженно говорил писатель. — Итак, садитесь за стол и принимайтесь за работу.

— Вы имеете в виду нос...

— Все важно. Нос, пробелы... Пишите, иначе грянет страшная месть...

Перед профессором опять вспыхнула искра, похожая уже на молнию, мгновенно погасла, и зеленый Гоголь исчез в зеленом дыме.

На другой день профессор сидел за письменным столом и писал статью «Нос Гоголя и женщины. К пробелам в биографии писателя».

ПОДБОРОДОК ПЛЮШКИНА

Вы запомнили, какой подбородок был у Плюшкина? Попытайтесь представить его себе. Напомню лишь, что хозяин подбородка вынужден был закрывать его носовым платком, когда плевал...

Александр Сергеевич — не Пушкин, успокойтесь! — часто воображал это и дивился: какой подбородок! Вот это да! А если для баланса добавить длинный нос, что тогда? Попробуй поцеловать такое лицо в губы. До них не доберешься.

Александр Сергеевич любил смотреть на облака. Он наблюдал за ними из своего окна. Облака изображали парную баню — то женскую, то мужскую... Кто этот скульптор, который лепит (или складывает) из облаков эфемерные человеческие фигуры, тела и телеса, мускулы и конечности, медленно переваливающиеся с боку на бок и плывущие в одном направлении? Впрочем, иногда он сам становился скульптором и складывал глазами и воображением из облака желаемую фигуру или часть человеческого тела. Когда облако удалялось в синюю безвозвратную даль, Александр Сергеевич — повторяю, не Пушкин — встречал, и мысленно садился на другое облако, и начинал мастерить желаемые формы. Вообще он любил копаться в облаках и изучать их, как художник изучает натуру.

Когда небо было чистое и голубой купол облагораживал и недисциплинированный мир, и бурную душу пошатнувшегося человека, Александр Сергеевич, как бы в командировку, посылал свой взгляд к розам, к башням, беспокоившим небосклон, к голубям, хорохорившимся под крышами, и взгляд всегда возвращался с добычей, с пищей для размышлений.

Когда по небу неслись сломя голову черные тучи, а по земле, готовясь подняться в воздух, катилась серая пыль, Александр Сергеевич смотрел на ветер. Смотрел долго, внимательно, как смотрел на ветер кроме него только Леонардо да Винчи. Эту невидимую стихию великий живописец видел прекрасно и, как известно, мог прекрасно нарисовать. Александр Сергеевич не был художником, однако с ветром часто общался, часто к нему прислушивался. Но ему не нравилось, что настроение ветра быстро менялось. Ветер мог кого угодно взять в оборот. Например, когда вы гуляете в поле, ветер вдруг надевает на вас хомут, и вы, как лошадь, тянете за собой все пространство. Это даже хуже лошади: она тянет только телегу.

Когда Александр Сергеевич — вы не забыли, это не Пушкин! — освобождался от неба, от пространства и, может быть, от времени, он погружался в свои ладони, погружал свой взор, конечно. И тут он совсем терялся, как в незнакомом лесу. Подумать только, сколько дорог, тропинок, перекрестков, развилок! А сколько тупиков, которые, как известно, никуда не ведут, сколько клеток, ловушек, которые, говорят, тоже что-то значат! И Александр Сергеевич начинал крепко убеждаться, что у ладоней богатое содержание. Человеческая жизнь, решил он, начертана в ладонях древней ассирийской азбукой — клинописью. Ладони — его собственные — все же беспокоили его. А что, если в них таится что-нибудь страшное?