Жуть-2 - [40]

* * *

Михей-Катюха поправляет упавшую на лицо челочку и торопливо прячет в варежке ладонь. Кусачий мороз. Она идет через всю деревню на другой её край, по дороге от леса. Подходит к калитке с номером «2», за которой кутается в снег ухоженный домик с дымящейся кирпичной трубой.

Это дом Ерёмы.

Внутри Катюху встречают дети. Она нежно смотрит на них, и в душе у неё разгорается огонёк материнской любви. В его детях она видит черты родителей: разрез глаз, форма носа, ушей, манера говорить — но всё это чужое. А ей нужно своё.

В этот миг Михей отделяется от Катюхи. Он, кажется, всё понял и мчится домой. Врывается в форточку и оказывается в спальне. Здесь летняя ночь. На кровати сопит Катюха, а рядом с ней лежит Михей. Его глаза открыты. Михей подплывает к себе и заглядывает в глаза. Он смотрит сам на себя из двух мест одновременно: с кровати на загадочную тень, чьи брови ползают по лицу мокрицами, и тенью на человека, застывшего в оцепенении на кровати.

* * *

Михей лежит на кровати и смотрит в лицо, висящее перед ним. Один раз такое уже было, но тогда ему не давала двигаться и мешала дышать невидимая тяжесть, упавшая на грудь. Теперь её нет. Он делает глубокий вдох и втягивает тень в лёгкие, она проникает в него, а он в неё и, соединившись сам с собой, Михей понимает, что необходимо сделать.

Он встаёт с кровати и тянется за небольшой клетушкой, что припрятана от Катюхи на крыше высокого шкафа. Достаёт из неё подвяленный красный перчик, кладёт целиком в рот и начинает жевать.

Огонь вспыхивает во рту не сразу, разгорается неохотно, как подмоченный дождём сухостой. Сначала цепляется за язык, перекидывается на губы и горло, обходя зубы, спускается вниз до желудка и постепенно охватывает пламенем всё тело. В жарком костре горят даже кости. Последним прогорает череп. Когда огонь добирается и туда, Михей чувствует себя прижатым к вращающемуся точилу ножом. Искры вырываются из-под камня, стачивая лезвие по самую рукоятку. Он опускается на пол, сворачивается в клубок и тихо стонет, беспомощно и бесшумно, чтобы не разбудить Катюху.

Эпилог

У Катюхи выросли новые ногти, а весной у них с Михеем родился сын. Летом в теплице зазеленели колючие огурцы и разноцветные помидоры, а вместо горчицы и хрена на грядках поднялись тюльпаны. Эти, прежде не любимые Михеем луковичные, действительно оказались выгоднее.

Серёга по-прежнему бдит колодезное ведро, проверяет его ежедневно и не даёт «бросать» — заставляет мужиков придерживать трос, когда опускают, чтобы ведро об воду не билось. Из всех только Михей относится к этому с искренним пониманием.

На Баклана кто-то донёс (поговаривают, что врач), и его посадили за браконьерство, а все его жуткие трофеи — шкуры и чучела — конфисковали заодно с капканами и прочими охотничьими причиндалами. Сразу после этого его жена поправилась. Теперь она с удовольствием выходит на улицу и со всеми здоровается.

Милая женщина.

Кукольник Максим Кабир

Трижды приходил Платон к торговому центру и трижды поражался его архитектуре. Затесавшееся среди высоток здание напоминало шкатулку-головоломку. Пристройки, лоджии, ризалиты и боковые корпуса образовывали бесчисленные углы. Разномастные пандусы и лесенки опоясывали центр, самая широкая лестница вела к наружной балюстраде. Не ограничившись тремя этажами, проектировщик удлинил здание эркерными башенками и мансардами. Стены, облицованные красной, почти багровой плиткой, пестрели десятками вывесок. Чего там только не было: «Ткани», «Продукты», «Ветеринарная клиника», «Ремонт обуви», «Фотоателье», но Кукольник предпочёл не рекламировать свой труд.

Проектируя здание, архитектор будто бы придерживался единственного принципа: объявить священную войну симметрии. Один угол красного дома изгибался полуколонной, другой выдвинулся подобием корабельного киля, третий был ступенчатым, как пирамиды ацтеков.

О Некроманте Платону исподволь поведал сосед-пекарь. «В торговом центре его магазинчик», — сказал он после часа увиливаний. Но пришлось снова просить подсказки: дважды блуждал Платон лабиринтами красного дома, и не обнаружил таблички «Куклы ручной работы». Даже крошечный театр нашёл, а Кукольника — как небывало.

— Не пудри мне мозги, — с порога начал Платон, и сосед съёжился. Похоронив сына, добрейший Платон Алексеевич сделался угрюмым, худым, и глаза свирепо блестели в гамаках бессонных мешков.

Пекарь сдался, пояснил, как искать. Поверх его поникшей головы разглядел Платон кухню и сидящую за столом соседскую внучку. Девушка разительно поменялась с тех пор, как он видел её в последний раз, в цветах, в гробу, в окружении рыдающей родни — дед тужил сильнее прочих. А теперь, живая и здоровая, она поедала запечённых цыплят, и щёки её румянились, и сноровистые пальцы пощёлкивали, разрывая птицу, и алый рот жадно ел. Жир сочился с губ, некогда васильковые глаза бессмысленными тусклыми монетами таращились в пустоту.

Слова приветствия застряли в горле. Платон извинился и покинул прячущего взор соседа.

К красному дому пошёл, не замечая ничего вокруг, ни людей, ни машин, ни весны, чьё возвращение праздновал портовый город.