Жуть-2 - [41]

Ножом, как учил сосед, порезал подушечки пальцев. Глубокие вертикальные раны кровоточили на ступени торгового центра. Тяжёлые ботинки грохотали вдоль каких-то нефункциональных коморок и закутков. Коридор убегал направо, налево, искривлялся и опять приводил к пройденным уже аптекам и бакалеям. Встречные посетители чиркали о стены телами: теснота мешала разминуться. Выщербленные лестницы скакали на полутёмные этажи. Хилые лампочки то и дело гасли, а покупатели, на которых Платон натыкался, оказывались манекенами.

Почудилось, будто за стеклянными дверями магазинов продают мумий и фарфоровые протезы, и надгробия с дурными нечеловеческими личинами. Заблудившийся, отчаявшийся, зашагал Платон обратно по коридору, и понял вдруг, что капли вытекшей из него крови вовсе не повторяют его маршрут, а ведут туда, где он не был, в тайные лазейки и выхолощенные гроты. Сверяясь с кляксами, он поднялся винтовой лестницей. Тамбур упирался в бронзовую решётчатую дверь с долгожданной вывеской.

Зазвенел колокольчик, дыхнуло сладостями и тленом. Платон очутился в кукольном царстве. Они были схожи между собой, тощие как скелеты и бесполые, лишь разного цвета одёжка отличала их. Полуметровые куклы занимали полки душной комнатки. Льющего из канделябров света хватало, чтоб рассмотреть их, да и они сами охотно рассматривали посетителя.

Волосы кукол невесомой паутиной облепляли деформированные черепа. Белёсые пряди на перламутровой коже. Затылки вздулись, как у гидроцефалов, но лица были изящны: с вздёрнутыми носиками и ярко очерченными скулами. Они сужались к острым треугольным подбородкам, эти ангелические лица, и приоткрытые ротики их были капризны, а миндалевидные глаза порочны. Не на детей, а на зверёнышей, глумливых шутов, походили они, и прорезиненная сероватая плоть вызывала странные ассоциации с осклизлыми шапками ядовитых грибов.

Из-за гобеленов, притворяющих вход в заднюю комнату, выбрался, кряхтя, старик в меховой жилетке. Загорелое лицо было иссечено морщинами, белоснежные волосы заплетены косой. В мясистых мочках болтались массивные золотые серьги с изумрудами, и пальцы сверкали перстнями.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался хозяин лавки, пристально изучая гостя сквозь дымчатые стекольца очков.

Платон откашлялся; в кругу кукол он чувствовал себя не в своей тарелке.

— Говорят, вы оживляете мёртвых.

Некромант хмыкнул. Окольцованная рука лениво погладила одного из человечков по лысоватой макушке.

— Допустим.

— Мой сын погиб осенью.

Воздух в магазинчике был затхлым и словно бы перчёным, из решёток под потолком шёл жар, и Платон размотал шарф, потрогал взмокшую шею. Мерещилось, что куклы на периферии зрения корчат ему рожицы.

— Вы принесли фотографию?

— Да, — он извлёк чёрно-белую карточку, — Это мой Митя.

Мальчик десяти лет беззаботно улыбался со снимка, но на лбу его зловещей меткой алело тавро: отпечаток порезанного отцовского пальца. Старик поправил очки. Куклы разглядывали фото через его плечо, и впервые Платон подумал, что совершает ошибку. У перламутровых человечков были тоненькие грациозные кисти; он вспомнил руки соседской внучки, когда та терзала цыплёнка, искусственное щёлканье, которое они производили.

Некромант бросил фотографию в карман жилетки, и Платон хотел запротестовать, но слова старика развеяли сомнения.

— Я могу вернуть вашего Митю.

Сердце бешено заколотилось.

— Не бесплатно, конечно.

Озвученная сумма была гораздо меньше той, что причиталась за воскрешение маленького, ничего не успевшего в жизни, человека. Газетный свёрток с купюрами шлёпнулся о стойку. И исчез мгновение спустя в недрах жилетки.

— Письменное согласие матери при вас?

— Его мать умерла во время родов. Я растил его один.

Соболезнующий кивок.

— У вас есть его игрушки? Нужна самая любимая.

«Ладушка», — подумал Платон, — «С Ладушкой он не расставался».

— Сегодня отнесите игрушку на место гибели сына. В случае естественной смерти это кладбище, но место гибели эффективнее.

— И всё? — опешил Платон: Некромант уже поворачивался к нему хвостатым затылком, — А как же Митя?

— Он придёт домой скоро, — безразлично проговорил старик и скрылся за гобеленом.

Платон, под чутким присмотром кукол, попятился к выходу. Мышцы окаменели. Неужто он вновь обнимет сына, услышит голос, вдохнёт аромат его волос? Будет воспитывать, дарить важные книги и крутить важные пластинки. Научит ценить — природу, кино, людей, мир, каждую травинку и жучка. Вырастит его самым добрым и самым смелым, и будет плакать на свадьбе, и умрёт со спокойным сердцем и тихой улыбкой на устах.

Неужели всё исправится?

Он толкнул решётчатую дверь и прищурился. Не было тесного тамбура — он вышел прямо на солнечную улицу. Дремали под скамейками коты, воробьи клевали булку с дробным звуком капающей воды. Паренёк выгружал из пыхтящего грузовичка буханки свежего хлеба.

Платон коротко взглянул на хлопнувшую дверь: синюю, без надписей, маскирующуюся среди одинаковых дверей торгового центра. И заторопился прочь.

Район, где он жил, отделяли от моря парк и железная дорога. По железнодорожному мосту он переходил, прижимая к себе пакет. В пакете лежал Ладушка, плюшевый медвежонок. Крупный зверь с глупой мордочкой и всегда готовыми обнять лапами. Платон купил его на распродаже, перед тем, как Лизу увезли в роддом и, позже, в морг. Митя души не чаял в игрушечке. У него было вдоволь забав: солдатики и пароходы, машинки и динозавры, но засыпал он исключительно с медвежонком. И требовал, чтобы папа тоже целовал Ладушку. Имя придумал сам: немного легкомысленное для солидного медведя мужского пола, но в общем характеризующее весёлый нрав мишки. И в десять лет привычка подкладывать под бок игрушечного друга ему не изменила.