«Журавли» и «цапли» - [13]

— Товарищ Орлов!

— Я, — отозвался Илья Борисович.

— Ведите.

Женькин отец решил, что терять нечего, спектакль не удался, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и… возникла как из-под земли Лялька:

— Стойте… Стойте…

Толстый зло посмотрел на Илью Борисовича: эта еще откуда? А вслух спросил:

— Тебе чего, девочка?

— Сюда нельзя. Здесь наше хозяйство.

— Ваше? — удивился толстый. — Чье ваше?

— Пионерское.

Толстый — сверху вниз — посмотрел на девочку:

— Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.

— Мы не играем, — просвещала Лялька толстого, — мы хозяйничаем.

— Хозяева, — встрял Илья Борисович, — лося заманили, в западне держат.

— Лося нельзя. Не по закону, — сказал толстый.

— А убивать по закону? — крикнула Лялька.

— Что такое? — спросил толстый.

— Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?

— По закону. Видишь, лицензия, — сказал толстый и протянул Ляльке алую книжечку. — На отстрел одного лося.

— На убой, — сказала Лялька.

— Пусть так, — сказал толстый. — Я их уже убивал.

— Глагол прошедшего времени, — сказала Лялька.

— Какой глагол? — опешил толстый.

— Убивал, — ответила Лялька.

— Кому что нравится, — сказал толстый. — По закону.

— Плохой закон, — отчеканила Лялька.

— Что? — Толстый закипел как самовар. — Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?

И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.

Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.

Грянул выстрел…

Потом, когда все успокоились и во всем разобрались, поняли, почему ружье выстрелило. Но в ту минуту, когда это произошло, каждый повел себя так, как ему скомандовали страх и долг: толстый бросил ружье и пустился наутек, не разбирая дороги, Илья Борисович растянулся на земле и замер, втянув голову в плечи, Долгий, подоспевший на выстрел, бросился к Ляльке, а Лялька… Лялька стояла живая и невредимая и смотрела на всех смеющимися глазами.

Она-то видела, как из-за спины толстого выскочил Женька Орлов и головой наподдал нацеленное на нее ружье.

Заулыбался, выслушав Ляльку, Долгий, заулыбались, узнав у Долгого, в чем дело, прибежавшие на выстрел ребята, заулыбался польщенный всеобщим вниманием Орлов-младший. И только Орлову-старшему было не до улыбок: так опозорить себя перед гостем! Он полежал, полежал, встал, постоял, глядя на ребят, и пошел, не поймав на себе ни одного любопытного взгляда. Даже сын и тот на него не посмотрел. Не отец, а пустое место, ноль, невидимка.

— Папа!

Орлов-старший вздрогнул и остановился, узнав голос Орлова-младшего. Обернулся и увидел Женьку.

— Ну?

— Папа, ты не сердись, ладно? А ружье вот, передай тому, толстому. И скажи, пусть не приезжает больше. Скажешь, да?

Орлов-старший отвернулся. В глазах у него защипало.

«Журавли» и «цапли»

«Зарница», «Зарница», военная наша игра.

(Из песни)

И ВОТ Я ПОСРЕДНИК

Городок звался Наташин.

— Говорит Наташин, — кричало по утрам радио, — передаем наташинские известия…

— Наташин… Наташин… — сновали из купе в купе проводники, будя пассажиров. Поезд стоял в Наташине всего пять минут и прибывал рано утром.

Наташин! Ничего удивительного. Сколько угодно городов и поселков носят людские имена: Ваня, Люся, Алеша, Вера, Лена, Володя, Саша, Миша, Боря… А один, на Дальнем Востоке, даже называют уважительно по имени и отчеству — Ерофей Павлович.

Лежит Наташин на правом берегу Десны. На правом — не значит высоком, хотя обычно правый берег реки бывает выше левого. В Наташине оба берега равные, и правый не задирает нос перед левым, хотя в глубине души, наверное, и гордится тем, что он, правый, «городской» берег, а левый — «деревенский». Но это потому, что города всегда немножко заносились перед селами, а на левом берегу Десны как раз напротив Наташина лежало село. Называлось оно Стародуб, хотя в лесах, со всех сторон подступавших к селу, дубов не водилось. Сосняк, ельничек, березняк — этого было сколько угодно, а вот дубов, давших, по-видимому, название селу, вовсе не… Едва не сказал «не было». Хотя, если брать во множественном числе, то и не соврал бы. Дубов во множественном числе в Стародубских лесах действительно не было. Был один-единственный дуб — «мамонт» здешних лесов, росший на ближней от села поляне, которая поэтому называлась первой, в отличие от других, лежащих в глубине леса и называвшихся второй, третьей и т. д. Но что это был за дуб!!! Даже трех — какой там трех! — всех трехсот восклицательных знаков не хватит, чтобы выразить восхищение, которое охватывало очевидцев, созерцавших «мамонта» Стародубских лесов.

Может быть, это преувеличение и мальчишеская фантазия, но юные «дуболазы» клятвенно уверяли, что, забравшись на вершину «мамонта», в солнечный день могли видеть… Москву, а в пасмурный, когда над Стародубом ходили тучи, — солнце.

Дуб был могуч и древен. В его «паспорте» — табличке, укрепленной на дереве, — сообщалось: «Дуб — обыкновенный. Возраст — 500 лет. Памятник природы. Охраняется пионерским лесничеством стародубской школы». К слову «обыкновенный» какой-то остряк приписал частицу «не». Юные лесничие сперва рассердились и хотели соскоблить, но потом раздумали. В конце концов, дуб был действительно необыкновенным.