Дед закрывал глаза и замолкал. Он думал о деревянных домах, в которых до революции жили купцы, о холодных зимах и сугробах по пояс, о горбатых улочках и темной реке, по фарватеру которой шли теплоходы. Нравился ему Город на Волге. Он вспоминал людей — как ходили они в драных платках и ватниках, и даже у молодых глаза были немолодые. Что-то сделала с ними со всеми война: должна была озлобить, а все словно породнились, одну на всех беду пережив.
Он вспоминал, что был на заводе, когда в марте, четвертого числа, по радио вдруг начали передавать бюллетени о тяжелом состоянии вождя. Люди прильнули к радиоприемнику и сквозь шипение улавливали слова: потеря сознания, инсульт, паралич… Шепотом передавали страшные подробности тем, кто стоял сзади и плохо слышал. В пятницу, шестого марта, рано утром по радио объявили, что вождь умер. Люди плакали.
В тот же день он после смены возвращался в рабочее общежитие и увидел, как девочка на салазках под горку комод тащит. Вся платками обмотанная — и голова, и грудь. Он подошел, взял у нее из рук веревку и потащил — легко. Тут она на него глаза подняла — и он оторопел: взрослая женщина, а худая, словно подросток. Глаза у нее были черные, как земля после дождя. Помог он ей дотащить салазки, и она ему говорит:
— Спасибо, пойдемте я вас чаем напою.
Он пошел за ней. Провела она его в свою комнату, керогаз у соседки попросила и вскипятила воду. Пили они чай из оловянных кружек, обжигая губы. Муж у нее без вести пропал в сорок втором. А дети — всех трое — в войну от тифа умерли.
— Выпить мне надо, — сказала женщина и достала из сундука банку мутного вина из яблок.
Заночевал он у нее. Ушел утром тихо, чтоб не разбудить никого. В цехе под капотом «полуторки» возится, а на душе неспокойно. Весь день не выходила эта женщина у него из головы. На третий день не выдержал — пошел к ней. Снова заночевал да и остался насовсем. Только недолго они с ней прожили — умерла она через одиннадцать месяцев от пневмонии.
Авиационный завод рос год от года, все новые и новые цеха открывались. В одних детали для самолетов делали, в других — строительные бригады трудились, в третьих — ремонтные. Перевели деда в цех на Металлурге. Много лет прошло со смерти той женщины. Он привык к неухоженному мужицкому быту: курил в консервную банку, кастрюлю и стакан мыл по воскресеньям, а примус в тазу под кроватью держал, чтоб керосин из него на пол не потек. Думал, что один свой век доживет. Но тут задумываться начал про завхоза Марту. Дочка у нее, конечно, была от первого брака — но, если рассудить, что в том страшного? Да и неправильно это — в консервную банку курить. Женщина нужна. Присматривался дед долго, а потом расписались они с Мартой и зажили вместе. Было им обоим уже немало лет.
Зимой деду сняли гипс, и он стал ходить на работу. Я уже привыкла тому, что дед целыми днями лежал на тахте за шкафом — и без него мне было грустно.
Стоя у трельяжа, я смотрела в зеркало и меняла лица — лицо инопланетянина, лицо старухи, лицо насекомого… Входила в комнату мать и строго говорила: «Не корчи рожи».
Мы выходили с ней на пустырь и шли по твердому насту тропинки, среди сугробов, которые лежали в безмолвии морозного утра, словно холмы на Марсе. Наст хрустел и блестел, как сахар. Мне пришла в голову мысль прорыть глубокий ход под сугробами, спрятаться среди желтой травы и просидеть там до весны. Питаться я буду снегом — он прохладный и тает на языке, как ни одна другая еда в мире.
— Давай слепим снежную бабу, — вдруг предложила мать.
Мы ушли с пустыря во двор и стали катать комья снега, лепя идеальное существо нечеловеческой природы. Мать улыбалась, щеки у нее порозовели от холода, волосы цвета солнца выбились из-под шапки. Я тоже улыбалась — нельзя было не улыбаться, глядя на нее: так она была прекрасна. Потом мать посадила меня в сугроб, рядом с нашим идеальным снежным существом, и сказала: «Поиграй немного», — а сама пошла к подъезду поговорить с соседкой, которая зачем-то вышла и все испортила, отобрав у меня внимание матери.
Я влюбленными глазами смотрела на снежное существо, гладила ему спину и даже попробовала кусочек его прохладной белоснежной плоти.
Во дворе появились большие мальчики. Они играли в снежки, а потом увидели меня и мое идеальное существо.
— Смотри, уродина какая! — закричали они, и градом в нашу сторону посыпались твердые комки. Снежная голова отвалилась — и тут только я увидела, что мое идеальное существо было некрасивой тварью из трех комков снега, с глазами-семечками и веткой вместо носа.
Я отползла и смотрела, как убивают снежную бабу. Будь она красивой, ее бы не тронули. Но видеть, как терзают такую, жалкую и уродливую, было больно. Я побежала к матери и, дергая ее за руку, сказала:
— Они ее разрушили!
Мать отвлеклась от разговора с соседкой и произнесла:
— Не страшно.
Мне хотелось, чтобы мать взяла палку и отлупила больших мальчиков. Но она продолжала говорить с соседкой. Никто не спас мое снежное существо. А его нужно было спасти, ведь его уродство не отменяло его нечеловеческой, идеальной природы. Ночью я плакала — ко мне пришло первое в жизни чувство вины, оно было похоже на занозу в сердце. В ту ночь я поняла две вещи: что такое стыд и что люди — зло, от них нужно прятаться.
