Мы с дедом вернулись, а скандал продолжался — с отца требовали тридцать рублей, которые лежали, свернутые фунтиком, в чайнике из кофейного сервиза. Отец — а кто же еще? — нашел заначку и стащил.
В тот вечер, уложив меня на перину, дед Николай зашел в Маленькую комнату, где все еще переругивались домашние, и молча дал отцу затрещину. Отец протрезвел и закричал:
— Нелюди вы, ноги моей больше здесь не будет. Добилась своего? — грозил он жене. — Радуйся, ухожу!
— Успокойся, — увещевала бабуля Мартуля. — Ребенка разбудишь.
— Да куда ты пойдешь, — усмехнулась мать. — В деревню свою вернешься? Ты и трактор-то водить не сможешь, коров доить придется. Ну и катись, деревенщина!
Отец стащил с антресолей старенький чемодан, кинул туда пару штанов и трусы и убежал от нас в темную осеннюю ночь.
Через два дня он вернулся с повинной, вел себя скромно и не пил почти неделю даже пива.
В конце октября дед Николай вышел из дома без шапки. Ветер дул холодный, поднимал рябь на лужах, раскачивал троллейбусные провода. Дед шел, тер уши и курил. У хлебозавода на остановке стоял трамвай, и дед торопливо пошел через дорогу — холодно, в вагон бы поспеть. В полуметре от трамвая его сбила серая «волга».
Деда отвезли в больницу с переломом руки. Он пробыл в больнице два дня, а на третий ушел домой.
Дело на водителя серой «волги» закрыли через месяц: дед-то мой сам был виноват — слишком медленно переходил дорогу по зебре перед машиной начальника милиции.
Дед лежал на тахте за шкафом и иногда жаловался, что у него ноет в груди. По утрам он по-прежнему вставал раньше всех. Наливал здоровой рукой в кружку крутой кипяток и смотрел в окно, на пустырь. Одним ранним утром, когда выпал снег, дед увидел сантехника Свищенко с фонариком-жучком. Тот снимал дворники с «москвича» соседа. «Москвич» был единственной машиной на весь дом и принадлежал пенсионеру с пятого этажа, бывшему завхозу продовольственной базы.
Через два часа дом начал просыпаться. Открыл кран в ванной отец — и зашумела вода. Вышла на кухню заспанная мать, поставила на плиту чайник — чайник зашумел. Бабуля Мартуля принялась отчитывать Тасика за перевернутое мусорное ведро — кот фыркнул и, прыгнув на подоконник, спрятался за занавеской.
— Выкрасить бы тебя, да выбросить! — заключила бабуля. Тасик равнодушно почесал за ухом.
Дед решил выйти во двор покурить. Он натянул валенок и уже собрался натянуть второй, как в дверь постучали.
На пороге стоял паренек. На голове у него была фуражка с кокардой. Глаза паренька были ласковыми, как у щенка, а из-под фуражки торчали уши — большие и розовые, как у мыши.
— Кто это там? — спросила из кухни бабуля Мартуля.
— Паша это, участковый наш, — откликнулся дед.
Дед знал молоденького участкового и потому сказал:
— Проходи, чаю попей, расскажешь про жизнь.
— Да я ненадолго, — замотал головой тот. — У вас тут происшествие ночью было. У вашего соседа с «москвича» дворники сняли. Может, видели что?
— Нет, не видел, — ответил дед.
— Уже в третий раз за полгода снимают, — гордо поделился молоденький участковый.
— Дворники — вещь дефицитная. Сочувствую, но ничем не могу помочь.
— Да мне-то что сочувствовать, вы соседу своему посочувствуйте.
— Я как раз соседу и сочувствую, — пояснил дед. — Как мать-то твоя?
— Мать хорошо, спасибо. Ну, пора мне: работа, — с напускной важностью произнес паренек.
Участковый увидел, что я прячусь за дверью в Большой комнате, вдруг подмигнул мне, как маленький, и вышел. Огрызком простого карандаша он отметил в блокнотике, что в квартире 82 побывал. И позвонил в следующую.
— Что ж не вышла-то поздороваться? — спросил дед у бабули Мартули, когда участковый ушел. Бабуля конфузливо улыбнулась: свое беззаконие у загса она помнила.
Отец и бабуля Мартуля уходили каждый на свою работу. Мать садилась на кухне у окна и пила ячменный кофе — кружку за кружкой. Кот укладывался под батарею и скучал, а я клала ему на голову деревянный кубик. Кубик скатывался. Кот терпел. Потом я предлагала коту: «Пойдем охотиться на „тридцатьчетверку“?». Тасик возмущенно давал мне лапой по носу и уходил на кухню. Кот никогда ничего не доказывал, просто бил лапой — таков был его железобетонный аргумент. Я была смелее кота и шла на охоту в одиночку — тихо, на животе подползала к «тридцатьчетверке» за шкафом, на которой лежал дед.
Дед замечал меня и вдруг говорил: «Не слушай никого, стрелочник жуков. Пусть себе думают, что хотят».
— Как убить «тридцатьчетверку»? — спрашивала я деда.
— Гранату бросить, — отвечал он.
Я бросала под тахту кубик и шепотом говорила «ура» — кричать было нельзя: у матери болела голова. После убийства «тридцатьчетверки» я садилась к деду на постель и разглядывала гипс на его руке.
— А ты один на «тридцатьчетверке» через войну шел? — начинала я допрашивать деда.
— Нет, много нас шло, — дед говорил, как будто я была взрослой и все понимала. — Я водителем-механиком на Т-34 был. Прямо из призывного пункта повезли меня с другими пацанами в телячьем вагоне в танковый учебный полк. За три месяца выучился боевую машину водить — после трактора танк не тяжело освоить. И снова в телячий вагон — уже на фронт. Был со мной в экипаже радист-пулеметчик, он под «вышку» попал, за самострел. Остальные погибли. Три экипажа я сменил. В Кенигсбергской операции участвовал, до Берлина на своей «тридцатьчетверке» дошел уже опытным механиком. А потом уж в город приехал, на завод устроился.
