Жук золотой - [74]
Мы ведь так и не узнали: поручилось у Лупейкина или – не поручилось?
Мне остается добавить к рассказу о загадочных японцах немногое.
Сборник моих стихов, который был принят в начале восьмидесятых издательством «Молодая гвардия» и одобрен внутренней рецензией знаменитой Риммы Казаковой, заканчивался строчками:
Наконец-то горе и море удачно, я считал, срифмовались. Прошу прощения за самоцитирование. Сейчас вы поймете, для чего оно нужно. Редакторша спрашивала меня: «Какой это – той?!» Мне нужно было ей как-то доходчиво рассказать про Лупейкина и Женю-сан.
Я так и не стал профессиональным поэтом. К своему творчеству относился без трепета. Не оправдал звания надежды дальневосточной поэзии. На доработку сборника мне дали месяц. Вместо того, чтобы усидчиво править неточные строки и примитивные рифмы, я уехал к себе на родину, на Нижний Амур, и там загулял с Лупейкиным и Хусаинкой. Оба еще были живы. Мы кружили по протокам Амурского лимана, и угли наших костров малиново светились на песчаных косах и у скальных прижимов. И могучая матица, царь-рыба здешних мест, билась в охонах. А клоповника в сельпо хватало во все времена. Хусаинка рассказывал о своей работе на судах. Он стал моряком. У него, единственного среди нас, детская мечта сбылась. Лупейкин бледнел и поднимал тост: «За тех, кто в море!» Я тыкал пальцем в карту Охотского побережья, показывая залив имени Куприянова. Он недалеко от Шантарских островов. Уже тогда я знал, что залив назван в честь контр-адмирала Куприянова, далекого родственника легендарного Невельского, первооткрывателя нашей, нижнеамурской, земли. Почему-то я был уверен, что история контр-адмирала Куприянова имеет прямое отношение к судьбе моего отца – капитана. А значит, и к моей судьбе тоже. В нашем роду все были моряками. Кроме меня, отщепенца. Я горько сожалел о несбывшемся и сетовал. Я читал отрывки из своей поэмы «Мой адмирал» и уговаривал Лупейкина снарядить экспедицию в залив Куприянова.
Почему-то я точно знал, что мне там надо побывать обязательно.
Хусаин обнимал меня за плечи.
И успокаивал: «Куприк! Мы обязательно туда дойдем! Обязательно».
И запевал свою любимую «На маленьком плоту».
Песню, которую написал Юрий Лоза.
Елизарыч, знаток любовной лирики, однажды показал мне полку книг в нашей сельской библиотеке. Там стояли великие: Пушкин, Некрасов, Фет, Тютчев, Мандельштам, Цветаева, Пастернак. И современные поэты. От Риммы Федоровны Казаковой, нашей дальневосточной землячки, до Вознесенского и Евтушенко. И он сказал мне: «Ты думаешь, здесь стоят два метра книг?! Здесь два метра живой крови! Чтобы стоять рядом с ними на полке, надо ободрать с себя, живого, кожу. Иначе писать стихи не стоит. Сколько не рифмуй, получится „В порт Маго заходили корабли, большие корабли из океана“».
Елизарыч жестко иронизировал надо мной.
Сейчас бы сказали – троллил. Но в отличие от современных юзеров-ИБД, он подписывался под каждым своим словом.
Как оказалось позже, имел право. И на дуэль я его не вызвал.
Хотя большие корабли из океана в порт Маго тогда заходили.
Поэзия, оказалось, поит. А проза уже и не поит, и не кормит.
Правды ради стоит сказать здесь и о том, что в мой последний заплыв по Амурскому лиману мои дружки, сидя у костерка, просили меня: «Куприк, почитай что-нибудь. Свое, иннокентьевское…»
Мне льстила их просьба.
Для них я по-прежнему оставался Куприком, а не придуманным жизнью Алексом. Выше я уже заметил, что детская слава бессмертна.
И ни в какое сравнение со славой более поздней и даже хорошо оплаченной она не идет.
Да, чуть не забыл!
Херуми-тян, моя Херушечка…
В ресторан мы опоздали. Потому что эколог из Иркутска долго наглаживал свои сибирские штаны. Штаны тоже были в клеточку. Только мелкую, почти невидимую. Синие штаны и желтые, одуванчикового цвета, баретки. Однако! Ну… вы помните. Бурение одуванчика сквозь асфальт. Неудержимые токи жизни.
Когда мы ворвались, наконец, на терраску с бамбуковыми низкими столиками, рядом с профессором-слависткой сидели двое черноголовых ребятишек, девочка и мальчик, и какой-то высокомерный японец, толстый и в очках.
Он все время брезгливо, казалось мне, поджимал губы. Чопорно познакомились. Дети и муж Херуми. Я застегнул пуговички на воротнике моей стильной рубашки.
Серебряный паучок сразу трусливо спрятался на волосатой груди.
Стало ведь все понятно. И объяснилась ее многообещающая фраза: «Я буду не одна». То есть никакой подруги в кимоно и с томиком стихов Басё, спрятанным под складками кимоно, и в помине не было.
Муж ее мне не понравился сразу. И я даже не запомнил, как его зовут. Как ни странно, он тоже оказался экологом. Они с иркутянином Гольдбергом очень быстро нашли друг друга. Просто как будто были созданы для экологического народного форума. Спорили о длине сетей на лосося, выставляемых японскими и русскими рыбаками. Иркутянин рассказывал про озеро Байкал, умело уходя от вопросов про комбинат, сливающий отходы своей деятельности в священное море.
