Жук золотой - [60]

Моя память сейчас возвращается.

Как возвращается в отчий дом уставший и продрогший в дороге путник. Он долго шел по каменистому ущелью. Или по пустыне. И ветер дул ему в лицо. Ветер памяти никогда не дует в спину. Иногда он дует особенно яростно. И тогда он становится сквозняком вечности. От ветра и солнца, и, конечно, от времени, лицо покрывается морщинами. Которые быстро превращаются в шрамы. Утром, когда я бреюсь, смотрю на себя в зеркало. Вижу лицо человека, почти незнакомого мне. Говорят, что лицо – записная книжка. И только глаза выдают того, кого я сейчас вспоминаю. Все младенцы на фотографиях похожи друг на друга. Милые существа. Почему же потом мы становимся монстрами с брежневской монобровью и тяжелыми подглазьями? С нефиксированным взглядом и дрожащими пальцами. С дряблой кожей и неблагородными патлами желтоватых седин…

Ни ирокез, ни пирсинг не помогут. И даже пластиковая хирургия.

Может, только сейчас мы становимся похожими на себя, настоящих?!

Путник в холщовом рубище, с посохом и нищенским мешком за плечами. Может, он возвращается с каторги. А может, с войны. На которой он никого не победил. Даже себя. Или он только что вырвался из плена. А пряников, как всегда, не хватило на всех. Так возвращался из дальневосточного лагеря на Тамбовщину старый зек, которого я не смог позабыть.

Порт Маго расположен на Пальвинской протоке. В самом низовье великой реки. Мы уже тогда, во времена застоя, вовсю торговали с Японией лесом. Правда о том, что страна живет в глубоком застое, мы узнали позже. И летом, во время навигации, на рейд порта Маго заходили на погрузку японские суда-лесовозы. Все названия тяжелых, как утюги, посудин заканчивались на слово «мару». Огромные и рыжие корабли, похожие на монстров. Их борта покрывались ржавчиной от штормов, морской соли и ветра. Краска облупалась и висела клочьями. Во время стоянок в порту Маго матросы опускали люльки и заново красили борта своих кораблей.

Мой новый знакомец из страны восходящего солнца, так называли тогда Японию в газетах, жил когда-то на Сахалине. И, кажется, он даже воевал с нами. Японию тогда еще обзывали «культиватором милитаризма». Для многих стран в советской прессе были свои определения. Я их хорошо помню. Америка – страна желтого дьявола. Англия – страна туманного Альбиона, Израиль – пульсирующая матка сионизма. Ну а Япония, стало быть, теплица милитаризма.

Чиф-завхоз, когда-то нами плененный, строил дома в Хабаровске. Они все были желтого цвета. Дома, а не японцы. Такими и стоят до сих пор. С японцем у меня был ченьджь. То есть обмен. Так у нас в интернате называлась фарцовка. Я и мои дружки учились в девятом классе. Старшеклассники. Считалось, что мы уже взрослые.

Мы, комсомольцы, и пионеры тоже – на подхвате, тайно носили японским морякам красную икру, черный хлеб и желтое сливочное масло. В обмен получали газовые косынки, мужские галстуки, жевательную резинку чуин-гам и модные рубашки-батники. Первые оборотни советского режима.

Пограничники и кагэбэшники нас ловили.

Вот вам поколение будущих строителей коммунизма.

Которое кого воспитало?! Правильно! ИБД.

Волга всегда впадает в Каспийское море.

А Амур – в Татарский пролив.

В тот раз я предложил пожилому завхозу несколько небольших баночек красной икры. Рассказ о махинациях с баночками, обернувшихся для нашей интернатовской банды чуть ли не уголовным делом, впереди. И еще я показал ему набор открыток о Сахалине. Дешевые глянцевые картинки. Рыжие сопки, распадки с фиолетовым багульником, речки и прыгающий на перекатах лосось. Была уже осень, и нерестовые речки побережья кипели от рунного хода кеты, рыбы, приносящей в наши края несметные богатства.

Японец от икры отказался. Взял только открытки. Он сказал, что на Сахалине у него осталась женщина по имени Галина. Как и большинство японцев, букву «эл» он не выговаривал. Получалось Сахарин и Гарина. Его меймори оказалась сильнее мирового деликатеса. Кетовой икры у нас в деревне всегда было много. Хочется написать – как грязи. Но такое сравнение для икры будет обидным. Рыжеватая, прозрачная… Тысячи маленьких мандаринов, заряженных энергией великой реки, океана и солнца!

Вот какова наша нижнеамурская икра…

Не стесняйтесь, пробуйте… Набирайте прямо ложкой!

Итак, в порт Маго заходили корабли, большие корабли из океана. Дальше там, в моем поэтическом опусе, что-то таяло, разумеется, в дали – для рифмы, и выплывало. Из тумана.

Тоже для рифмы.

Но в принципе я почти не врал. Разве лишь насчет океана. Правдивей было бы написать море. Однако же к «морю» сама собой просилась рифма «горе». Что напрочь сбивало романтический ветерок, который наполнял парус моего поэтического кораблика.

Поэтому, стало быть, океан.

Я был начинающим поэтом, пионером, внуком большевика и фарцовщиком. Одновременно. Так бывает. В дальнейшем жизнь многократно подтвердила мой оксюморон – соединение, казалось бы, несоединимого.

Не поленюсь и приведу отрывок из беседы с недавно открытым мною писателем Нагибиным. Не поленитесь и вы прочитать: «Двойственность была жуткая. Помню, художник Осьмеркин, художник талантливый, но забитый, затертый. И Кожебаткин – это был издатель, о нем много пишет Андрей Белый, он с ним дружил, такой старик с красным носом… Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев – красных, желтых, мраморных… Я зашел в комнату, а мама, Осьмеркин и Кожебаткин сидят, пьют водочку. Осьмеркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты. Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: „Ксения, Ксения, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они сделали свое грязное дело слякотной порой. Ксения…“