Жук золотой - [112]

Откуда-то он знал. Министр тоже приезжал на лебединую охоту. Очерк так и не вышел. Шло брежневское время застоя. Гек Бочаров, репортер «Комсомолки», называл наше время густо-псовым. Гек был мастером точных формулировок. Мы подружились с ним, когда я уже работал в Лондоне.

И с тех пор никогда не расставались.

Лупейкин сбегал в лес и принес моего лебедя. Сварил похлебку. Выпил сто граммов, ел и нахваливал. Я ненавидел его. А себя еще больше. С той поры я ни разу в жизни не охотился.

Так я узнал, что звери и птиц плачут и кричат. Когда их убивают. Глухо рычал, а потом выл и царапался толстый щенок Цабэрябый, когда я пытался утопить его. Цабэрябый выплыл – мешок с камнями развязался. Он лизал мне лицо и руки.

Неужели звери добрее людей?!

Рано утром мы с Хусаинкой поставили петли на зайцев. Пыжик показал мне, как правильно насторожить стальные ловушки. После занятий в школе я надел лыжи и направился в лес проверять петли. Еще не было полужестких, очень удобных, креплений. Я просто сунул ноги в валенках в брезентовые петли и обмотал по ноге той же самой стальной проволокой, из какой мы делали ловушки на зайцев. Подробность важна, потому что я точно помню: лыжные полужесткие крепления появились у нас в школе примерно в классе седьмом. Значит, история с зайцем по прозвищу Шуршик случилась в классе пятом – шестом. Когда мне было 12 лет. Потом окажется, что именно в том возрасте я начал отчет какой-то другой жизни. Еще не взрослой, но уже осознанной.

Может потому, что умер отец.

Повесился в тайге старый зэк.

Тонул невиновный Цапка, выброшенный мной в реку.

Кричал шепотом в ночи, обнимая мою маму, отчим Иосиф.

Тонко взвизгивал уголовник, шедший с ножом на Бурыху.

Гремели якорные цепи японских кораблей.

Картавил снежок под ногами Лариски Тепленькой.

Печально кричала птица, кругами спускаясь к убитому лебедю.

Скрипели лыжи подо мной, когда я выходил на тропу за гектаром.

Я услышал Крик.

И я понял, что писать без Крика нельзя. Даже если он звучит шепотом.

Кричать от боли должно что-то в тебе внутри. Писатель не врач. Он сам – боль.

Я увидел его издалека. Зайчишка попал правой лапой в настороженную мной утром петлю. При виде меня он забился, закружил возле дерева. Петля не отпускала. И тогда он закричал. Он кричал, как маленький ребенок. «Ой-ё-ёй-я-о-ё-ёй!» Позже я прочитал в справочнике, что попавшие в опасность зайцы кричат, как дети. Так они отпугивают лис. Происходило что-то невероятное. Темнеющий лес – уже вечерело, мороз под тридцать градусов – от дыхания у меня заиндевели брови и ресницы, огромная тишина в распадке и… Крик ребенка!

Что-то огромное и страшное навалилось на меня. Какое-то клубящееся пространство от Шпиля до порта Маго. А может, еще и дальше – до поклонного Креста на Петровской косе. Оно поднималось столбом, как торнадо, черное и снежное одновременно. И обрушивалось на меня.

Черный снег.

Черный мороз.

Черные звезды на высоком небе.

Справившись с зайцем и затолкав его под шубейку, я притулился спиной к стволу толстой ели. Здесь было не так морозно и снежно. Нижние ветки старого дерева образовывали широкий шатер. Лыжи снять не удалось. Руки быстро закоченели. Тонкая стальная проволока впилась в валенки. Точно так же она впилась в лапку зверька – и распутать ее сразу не получилось. Зайчишка бился подо мной, изгибался, пробовал укусить. Но уже не верещал. Я прижал его ногой и вместе с оторванной от дерева петлей затолкал за пазуху. Он сразу затих и как-то там пристроился. Только мордочка и уши торчали из ворота моей шубейки. Нам стало тепло под елкой. Мне и моему зайцу.

Я блаженно улыбался. Я замерзал. Силы покидали меня. Может, от усталости: боролся со зверьком долго, барахтались в глубоком снегу. А может, от того, что никогда в жизни я не слышал такого крика. Страшного. Крика перед смертью. Но я чувствовал тепло зверька. Он копошился у меня на груди. И теперь я знал, что его надо спасти.

Уже наступала ночь.

Я увидел, как мама накрывает стол: пироги пышут жаром. И бабка Матрена размешивает чай в своей кружке. С красивым китайским драконом на боку и с отбитой ручкой. Никому не разрешалось пить чай из ее кружки. Сейчас Матрена Филипповна по-доброму протягивала кружку мне. Чай обжигал губы.

Я увидел кают-компанию корабля. Молодая и красивая Катя Ельчанинова садилась к роялю и пела для меня. «А осень деревья качала, и жизнь проходила напрасно». Уже тогда я знал свою песню. Ну… Или догадывался о ней.

Я стоял в морском мундире, облокотясь на крышку белого рояля.

Я также видел маленького мальчика со светлыми волосами и голубыми глазами. Вместо «баба Яга» он говорил «дядя Бега».

Он говорил, что чеснок пахнет каким-то «невкусным голосом». Его мама лежала на траве, а он ей показывал на муравья: «Посмотри, мама, как смеется муравей! Наверное, я сказал ему что-то очень смешное». Мама оборачивалась. Муравей корчился, раздавленный пополам, и дрыгал лапками. И снова плыли возы с блестящим изумрудным сеном. И радужные мыльные пузыри заполняли лес, вытесняя черное пространство.

Я замерзал.

Вдруг кто-то наклонился надо мной: «Вставай, Куприк! Замерзнешь». Родные Мангаята. Старшего, Шамиля, мама послала искать меня. Он взял с собой Хусаинку, потому что Пыжик один знал, где мы поставили петли. Шамилька Мангаев нес меня из тайги на руках. Лыжные крепления из проволоки он просто оторвал от брезентовых ремешков. Лыжи нес Хусаинка. Заяц так и сидел, пригревшись под шубой.