Жрица моря - [9]

Но затем мои попытки постигло разочарование. Я увидел объявление относительно лекции о метемпсихозе, которая должна была состояться в местной секции Теософского общества; посетив ее, я понял, что она мне понравилась. Но когда наступило время вопросов и ответов, одна дама встала и сказала, что она является реинкарнацией Ипатии, а председательствующий поднялся и сказал, что это невозможно, поскольку Ипатия уже перевоплотилась в миссис Безант; по этому поводу дама начала спорить, а организаторы лекции устроили игру на фортепиано, с тем, чтобы заглушить ее голос; так. что домой я возвращался буквально с поджатым хвостом и, вернувшись, выбросил на свалку Хедорлаомера&Со.

После этого некоторое время я испытывал легкий стыд, вспоминая свои перевоплощенческие фантазии. Одновременно возродился мой старый интерес к общению с Луной. Маленькая речка под моими окнами была приливной, и по голосу прилива можно было заключить, что он делал там, на берегу. Как раз над нашим садом находилась плотина, служившая отметкой максимальной высоты прилива. Когда прилив был высок — стояла тишина; но низкий прилив производил изумительное впечатление серебристого водопада. В такое время определенно чувствовался столь любимый мною запах моря, хотя я подозреваю, что во всей своей полноте он сюда не доходил. Доктора всегда приводило в замешательство то, что я, отъявленный астматик, хорошо переносил жизнь у воды; впрочем, он отнес это на счет моря. Хотя на самом деле я считаю, что моя астма началась вследствие моих дьявольских дрязг с моей семьей и что первое облегчение я почувствовал, лишь убравшись на конюшню и хлопнув за собой дверью. В конце концов, астма и бронхит — это не одно и то же. В действии болезни нет ничего неверного. Все дело в том, что ваши мышцы — сгибатели и разгибатели — не могут достичь согласия в том, чтобы заставить ваши кузнечные мехи работать нормально.

Так или иначе, мне нравился запах морских водорослей, доносившийся до меня вместе с низким приливом; туман, поднимавшийся над водой, оставался в глубокой лощине и никогда не достигал моих окон; под лунным светом он напоминал водную гладь, лагуну, на которой, подобно мчащимся в полный ветер парусникам, были видны кроны деревьев. А когда прилив отступал вглубь залива, и соленая морская вода вытесняла пресную, заставляя ее подыматься у плотины и открывать створы шлюза, — в голосе крутящейся водоворотами воды слышались странные клокочущие нотки; это был неумолчный, спорящий с самим собой голос вечной ссоры моря и суши.

Я привык слушать, как воды суши пытались вытолкнуть обратно морские; и мне пришло в голову кое-что прочитанное мной относительно археологии нашего края — ведь этот кусочек мира когда-то был затоплен морем. Там были песчаные морские банки, подымавшиеся, подобно островам, среди соленых болот; там были морские фарватеры через болотистую топь, открывавшиеся в наивысшей точке прилива, поскольку вся здешняя земля была покрыта осадочными породами, принесенными с холмов Уэльса местными реками. Если банки будут продолжать свое наступление на залив, солончаковая жижа во время прилива будет глубиной не менее шести футов. Когда-то Голландец Вильям насыпал эти банки; и однажды они прорвались. Тогда вода дошла прямо до нашей церкви. Вот почему в Дикмауте есть плотины, шлюзы которых открываются только в половину воды.

Между нашим городком и морем лежат солончаки, да и сам город примостился на первых клочках подымающейся земной тверди. За городом находится заросшая лесами возвышенность, по которой проходит дорога в город. Возвращаясь по ней в сумерках, видишь покрытые туманом болота, миля за милей; а когда светит полная луна, они настолько смахивают на водную гладь, что невольно думаешь, будто море вновь решило поглотить эту землю.

У меня всегда вызывало странное возбуждение история земли Лайонес, ушедшей под воду вместе с церквями, которые все еще вызванивают свои призрачные мелодии под толщей воды. Недавно я отплыл из Дикмаута на лодочную прогулку и отчетливо видел в неподвижной прозрачной глубине отлива стены и башни древнего монастыря, погрузившегося в пучину одной штормовой ночью, когда река сменила свое русло.

Я много думал также об одной бретонской легенде, повествующей об исчезнувшем городе Ис и о его великих волшебниках; там говорилось о том, как однажды предательством выкрали ключи от морских ворот города и о том, как море вошло в город и затопило его. Меня интересовало: в чем была загадка Карнака, какие тайны хранил наш Стоунхендж, кто были люди, построившие их, и зачем они это сделали? И казалось мне, что существовало две религии, одна из которых была религией Солнца, а вторая — Луны; я представлял, что моя любовь к луне и к морю была более древней и что она была чуждой другим так же, как они чужды нам. И верилось мне, что друиды, первосвященники культа Солнца, должны были смотреть на странные морские огни забытой веры так, как мы сейчас смотрим на дольмены и древние могильные курганы.

Мне пришло в голову (сам не знаю, почему), что те, кто обожествлял Луну и Море, разжигали большие костры у самой верхней кромки прилива, и приливная волна, набегая на берег, уносила эти костры с собою. Иногда, не чаще раза в год, я видел движущиеся цепочки огоньков, мелькавшие в голых скалах. Черные скалы были покрыты глубоководной слизью, гигантскими раковинами и впечатляющего размера ракообразными, которые не могли более испугать рыбака, и было над всем этим колышущееся пирамидальное свечение, голубоватое от морской соли. И медленные волны восходящего прилива лениво лизали скалу и шипели, и чернели внизу, пока самый большой из огненных столбов не падал, искрясь, в воду; и после этого все вновь было неподвижно, за исключением медленного колебания черных волн, вновь накатывавших на скалы, уносивших обратно в бездну оставленных было гигантских ракообразных и моллюсков. Иногда эти видения, открывавшиеся внутреннему взору, приобретали для меня странную реальность и значимость. В этих видениях я мог ощущать то, что редко удается во сне, — я чувствовал особый, острый запах горящего дерева, погашенного морской водой.