Жребий изгоев - [9]

— Скажи мне, Колюта… — Судислав помедлил и всё-таки договорил. — Как мыслишь, в чём мы ошиблись?

— Про что ты, Судиславе Ольгович? — не враз понял Колюта.

— Вот мы все… — нетерпеливо повторил старец Георгий. — Святополк, Брячислав, Борис… я. В чём мы ошиблись тогда, пятьдесят лет тому?

Чернец Онфим вновь покосился на дверь — не стоило бы вновь поминать мирские события… да ещё такие как те. А гридень Колюта пожал плечами:

— Что я сейчас могу сказать, княже? Кто знает?

Судислав, почти не слушая, покивал головой — свет в его глазах уже снова угасал, князь уходил в себя, в свои воспоминания.

Истовым христианином Судислав так и не стал, хотя крещён был ещё в детстве. Да и как тут станешь-то? Пестун, гридень Барята, почитал Перуна и воспитанника своего к тому же приохотил. Мать, княгиня Адель, хоть и христианка с детства, а всё же не хватало духу у неё пестуну возразить — да так возразить, чтобы навсегда понял. А жаловаться самому великому князю — гордость не дозволяла.

Духовник княгини как-то укорил её — не гордость, мол, тебя гнетёт, а гордыня. Мать тогда помнится, только губы поджала и смолчала, а вот он, Судислав, вскипел.

Сжав зубы до скрипа, княжич, четырнадцатилетний мальчишка, выговаривал худому попу, впившись чёрным от ярости взглядом в кроткие иудейские глаза:

— Ты, поп, с матерью моей так говорить не смей! — кулаки сами сжимались, ногти впивались в уже загрубелые от меча ладони. — Ты — чужеземец безродный! А она — княгиня!

Едва увела княгиня Адель пылкого мальчишку, цепляясь за рукав чуги, гладя по плечу и говоря что-то успокоительное. Но ссора подействовала — священник больше не отваживался говорить с княгиней наставительно в присутствии обоих её сыновей — и Судислава, и Похвиста.

Опасался, ворон чёрный, — Судислав и теперь не мог думать об этом без злорадства.

Хихикнул по-старчески. Покосился на Колюту — гридень тоже ухмылялся. Старики за годы научились понимать друг друга без лишних слов, благо Колюта служил при Судиславе и тогда, когда князь сидел в порубе Ярославлем. Мотался по Плескову, стараясь хоть как-то облегчить затворную жизнь своего господина, хоть чем-то его порадовать.

В порубе…

Судислав невольно вспомнил годы, проведённые в заточении.

Двадцать три года.

Четверть века.

Почти полжизни.

Владимир не сумел сломить духа своего пасынка. Так же как и духа другого пасынка — Святополка. Так же, как и духа сына своего — Изяслава, так и не простившего отцу гибель дядьёв и деда, не простившего и надругательства над матерью.

Судиславу не досталось такой неукротимой духом матери, какой была для Изяслава Рогнеда. Княжич сам постарался стать несгибаемым.

И стал, насколь ему удалось.

Он не сумел до конца устоять под давлением новой веры. Мало ему было отчима, который давил и вынуждал («Если же кто не станет креститься — будет враг мне!»), так ещё и мать христианка была. Добро было Изяславу от крещения в кривской земле скрываться — туда и по доброму-то времени не вдруг доберёшься.

Ему, Судиславу, пришлось креститься. На словах. Втайне княжич по-прежнему чтил Перуна и Велеса. Отчиму пришлось глядеть сквозь пальцы. Терпел его Владимир.

Потом, пока шла война, пока Судислав сидел в Плескове на столе… князь невольно вспоминал эти времена как лучшие.

А уже когда он в поруб попал…

Судислав невольно вздохнул.

— А что, Колюта… — свистящим шёпотом спросил бывший князь, а ныне старец Георгий, — не пришла ли пора сани готовить?

— Покинь, княже, — возразил чернец, всё ещё бодрый и крепкий. — Тебе ли о смерти думать?

Князь раздражённо вскинул глаза, готовясь хлестнуть верного слугу гневными словами — что мол, ещё за слюнявые утешения? — но наткнулся на твёрдый взгляд гридня и осёкся. Гридень не лицемерил, он и впрямь так думал. И говорил, что думает, как и было меж ними, слугой и господином, заведено.

Стало быть, его дела не так уж и плохи?

— Стало, поживём ещё, Колюта? — усмехнулся князь.

— Поживём, княже, — кивнул гридень твёрдо.

Но…

— А зачем, Колюта? — прищурился Судислав, слабой рукой утирая с губ белёсый налёт.

— Что зачем, княже? — не понял гридень.

— Жить-то мне зачем? — Судислав усмехнулся, холодно и жёстко, и в этот миг Колюта снова признал в немощном старце своего господина, волевого и смелого князя. — В келье гнить? А не в келье — так снова в порубе?

Обратно в поруб князь не хотел.

Гридень молча глядел на князя и взгляд его не особенно понравился бы кому-то постороннему. Особенно если бы этим сторонним был кто-то из Ярославичей — глаза Колюты не обещали им ничего доброго.

— Нет, — тихо засмеялся князь, поняв взгляд гридня. — Опять воевать… это тоже уже не для меня. Теперь — не для меня.

— Ты — старший в княжьем племени, — твёрдо возразил Колюта. Ты — сын Ольга Святославича! Великий стол должен быть твоим!

— Это так, Колюта, — тихо ответил князь. — Только не смогу я. Поздно. Мне поздно. Я уже в колоду гляжу, а детей у меня нет — для кого я за великий стол бороться буду? Ради самолюбия своего?!

— Отчего — ради самолюбия?! — холодно возразил гридень. — Ради правды! Ради порядка мирового! Ради богов родных!

Князь Судислав молчал — на челюсти вспухли желваки, взгляд заострился. Колюте на миг показалось — сейчас сбросит Судислав Ольгович рядно и суконное одеяло, встанет и кликнет клич плесковским витязям.