Жозефина. Книга 1. Виконтесса, гражданка, генеральша - [113]

Анонимный составитель «Доклада» рассказывает нам далее о прогулке Жозефины по реке «на борту судна, прибывшего из Китая и стоявшего в Зерновом канале». Четверо матросов, «дикарей с острова Оуихи^[273], столь прославленного гибелью капитана Кука», поют «на языке своей родины» и исполняют «обычные туземные танцы».

21 июля в полдень отъезд в Брюссель.

В Брюсселе Бонапарт обнаруживает, что местные дамы истратили на туалеты больше денег, чем его жена! Он выговаривает Жозефине, та разражается рыданиями. Шапталь^[274] с цифрами в руках дает понять, что первый консул ошибся, но, так или иначе, это, конечно, единственный раз в жизни Жозефины, когда ее бранят за чрезмерную бережливость! Г-жа де Ремюза, принимающая участие в поездке, удивляется, видя, что Бонапарт знает по имени столько солдат и на смотру напоминает им об их подвигах.

— Бонапарт, — объясняет ей Жозефина, — сохранил привычку изучать перед сном списки того, что именуют личным составом армии. Он засыпает с лежащим у него на груди перечислением частей и даже фамилий тех, кто служит в этих частях. Он хранит их имена в закоулках памяти, и это чудесно помогает ему при случае вспомнить того или иного солдата и порадовать человека тем, что генерал не забыл о нем.

После «маниакально восторженного приема» в Бельгии, как выразился один роялистский агент, чета возвращается в Сен-Клу, где ее ожидают последние разглагольствования представителей различных государственных институтов. Не там ли, забыв свои прежние опасения перед титулом монарха, Жозефина спрашивает мужа;

— Когда же ты сделаешь меня императрицей Галлии?

А пока что дворцовый персонал получает распоряжения по дальнейшей «роялизации» консульства. 25 августа 1803, 7 фрюктидора XI года Французской республики, Дюрок, главный правитель дворца, приказывает доезжачим, младшим доезжачим, конюхам и кучерам «экипажей первого консула и г-жи Бонапарт» пудрить лошадей, как при старом режиме. 3 сентября некий парижский агент Людовика XVIII в одном из своих донесений прямо говорит о «царствовании Наполеона».

Однако для того чтобы новое царствование могло начаться по-настоящему, а бывшие цареубийцы без опасности для себя предложить первому консулу трон Людовика XVI, нужно было предварительно вырыть кровавый ров между Бурбонами и Бонапартом.

«В тени Республики, — писала г-жа де Сталь, — на первый план выдвигались монархические институты». Но Республика собиралась отдаться не королю, а тому, кто станет «императором от Революции». Покамест же Бонапарт, — как говорит один современник, — «все решал в одиночку: министры, государственные советники, сенаторы едва осмеливались дать хотя бы рекомендацию». А когда все-таки осмеливались, действовали через Жозефину.

А что же Бонапарт?

Он тоже эволюционировал.

В конце 1803 он уже не скажет, как в разговоре с Фуше 12 января того же года:

— В Париже считают, что я собираюсь провозгласить себя императором. Ничего подобного. За три года я совершил под именем консула достаточно великих дел. Это имя следует сохранить. Не думаю, что новой империи понадобится новый титул.

События вскоре заставят его переменить мнение.

* * *

Явившись на службу к Жозефине утром 15 февраля 1804, г-жа де Ремюза застает Бонапарта в спальне жены. Сидя у камина, он держит на коленях сына Гортензии, маленького Наполеона, тогда еще полуторагодовалого. Он машинально играет с ребенком — мыслями он явно где-то далеко. У Жозефины красные глаза и расстроенный вид. Первый консул смотрит на г-жу де Ремюза и, нарушая молчание, бросает:

— Знаете, что я только что сделал?

«Статс-дамы г-жи Бонапарт» новость еще не достигла.

— Так вот, — объясняет Бонапарт, — я только что отдал приказ арестовать Моро.

Действительно, в девять утра генерал Моро задержан на дороге в Гробуа и препровожден в Тампль. Тремя днями раньше, вечером 12 февраля, надзиратель, совершавший обход зловещей башни Тампля, который стал политической тюрьмой, услышал в одной из камер слабое хрипение. Он отпер дверь: на галстуке, привязанном к оконной решетке, качалось тело. Арестант еще дышал. Не без труда его привели в чувство и, воспользовавшись его полубеспамятством, немедленно допросили. Схватили его утром того же дня на улице Святого Спасителя, звался он Буваром де Лозье. Это был один из тех фанатиков-роялистов, что более или менее состояли на содержании у англичан, один из тех покуда безнаказанных шуанов, которые задумали убить Бонапарта. Он участвовал в заговоре Кадудаля, грозного «Жоржа», который в данный момент скрывается где-то в Париже: из-за него поставлена на ноги вся столичная полиция. Город, казалось, находится на осадном положении. Улицы перегорожены и наводнены патрулями, стены покрыты объявлениями с приметами Жоржа и его сообщников; они грозят, что «укрыватели разбойников сами будут причислены к последним». Люди тайком передают друг другу напечатанный в Лондоне памфлет, где утверждается, что «убийство не всегда равнозначно злодейству». Короче, «воздух насыщен кинжалами», как выразился Фуше.

— Я постоянно живу настороже, — признавался Бонапарт своему брату Жозефу. — Каждый день плетутся все новые заговоры против моей жизни. Бурбоны избрали меня своей единственной мишенью.