Жмых - [60]

Отавио Ламберти посмотрел на меня, как на безумную:

— Вы отдаёте отчёт своим действиям?

— Полный.

— Эта авантюра может стоить вам жизни.

— Я ничего не боюсь.

Это было неправдой — я боялась. Мне казалась невероятной встреча с глазу на глаз с озверевшей, вкусившей крови, толпой. С точки зрения личной безопасности благоразумнее было бы дождаться появления в Эспириту-Санту правительственных войск, но я не могла не осознавать при этом, что любая стычка моих работников с солдатами приведёт к смуте и беспорядкам. А, в конечном счёте, пострадает бизнес. Если же я хочу сохранить производство, нужно отважиться на переговоры с этими дикарями. А значит рискнуть… жизнью.

На мой приказ похоронить убитых, Альварес ответил грубостью: «Чтобы я марал руки об эту падаль!». Его поведение было настолько резким и вызывающим, что я даже опешила. Но вскоре замешательство сменилось сарказмом:

— Ты ничем не будешь от них отличаться, когда загнёшься от жёлтой лихорадки или малярии…

Я видела, как Кассио насмешливо оскалил зубы, но меня поддержал Ламберти:

— Она права, в такую жару их нельзя здесь оставлять.

С заметной неохотой Кассио подчинился.

…Когда мёртвых предали земле, я попросила сеньора Ламберти оставить меня одну в посёлке. Он смерил меня долгим пристальным взглядом:

— Надеюсь, вам не придётся сожалеть об этом, — проговорил он и, стегнув лошадь, умчался прочь; за ним последовали капатасы.

…Я пригнала машину к одной из хижин, которую облюбовала для ночлега. Это небольшая, сооружённая из бамбука, лачуга стояла в тени, среди деревьев, на отвесном берегу реки. Подойти к ней можно было только со стороны, ведущей на плантацию, дороги, которая полностью обозревалась из окна.

Мебель в этом незамысловатом жилище была чрезвычайно проста: обтянутые лошадиной шкурой козлы, служившие кроватью, столик, два табурета. На стене — уздечка из конского волоса и моток сыромятного ремня. Из утвари — выдолбленная из тыквы плошка, каменная зернотёрка, пустая бутыль в ивовой плетёнке… В углу валялось какое-то тряпьё: приглядевшись, я увидела женский полотняный платок, из-под него выглядывали сбитые носки деревянных башмаков… Очевидно, дом покидали в большой спешке, иначе б не забыли взять с собой одежду.

Вытащив наружу табурет и расположив его под кокосовым деревом, я достала из машины корзинку с провизией. Я была не слишком голодна, но перекусить на всякий случай не мешало — кто знает, когда снова выдастся такая возможность…

По бамбуковой изгороди чинно расхаживал амазон,[100] кося на меня блестящими чёрными глазами. Раскрошив сдобную булку, я бросила несколько кусочков на землю. Немного подумав, он подлетел ближе, осторожно попробовал предложенное ему угощенье.

…Странно ощущать себя здесь, среди всей этой беспросветной нищеты, но ещё более странным было осознание того, что когда-то и я жила в таком же убогом жилище. У меня сейчас тоже могли бы быть только две пары белья: одна — на себе, другая — на смену, латаная-перелатаная юбка, истрепавшаяся кофтёнка, да стоптанные таманки[101]. Я могла бы быть женой какого-нибудь измождённого, тщедушного работяги и матерью целого выводка голодных детишек, прижитых не только от законного мужа; работницам плантаций часто приходится уступать: управляющему, капатасам, хозяину… — в таком месте, как это, с нашей сестрой не особо церемонятся. Иногда, в надежде выпросить новый платок или серёжки, женщины провоцируют мужчин сами. Редко, правда, кому из них удаётся что-то выклянчить, но уж если такое случается, это становится настоящим событием: обновка выставляется напоказ, как боевой трофей, и становится предметом зависти и вожделения всех поселковых кумушек, а та, что «смогла развести мужика», вышагивает в ней перед своими соседками так важно, будто получила орден… Здешние края никогда не отличались особой суровостью нравов, поэтому корчить из себя недотрогу считалось очень невыигрышно. Пока есть возможность, ею надо пользоваться. На полях, под палящим солнцем молодость проходит очень быстро, красота — вянет ещё быстрее. Чуть перевалило за второй десяток, и мало кому захочется приласкать тебя… В свои тридцать с небольшим, живя здесь, я была бы уже старухой и все называли бы меня тёткой Джованной. К вечеру от усталости я еле бы волочила домой ноги, думая лишь о том, чем накормить вечно хнычущих от голода детей. И со страхом ожидала бы возвращения мужа, который, подобно многим пеонам, скорее всего, каждый вечер напивался бы кашасы[102] и поколачивал меня: измотанные надрывным каторжным трудом мужчины, обычно, грубы и жестоки…

Прельщённые лакомством, к лужайке, на которой я сидела, с трескучими криками начали слетаться и другие попугаи. Осмотрев содержимое своей корзинки, я поняла, что еды надолго не хватит. Сегодня ещё кое-как перебьюсь, но вот завтра… Отправляясь в Сантос, откуда мне было знать, что не будет ни крыши над головой, ни стряпни Чалис… Несчастная! Пострадала ни за что ни про что. В то, что с ней и с садовником расправился кто-то из моих работников, верилось с трудом: Чалис была доброй, приветливой девушкой, Дантре за всю жизнь и мухи не обидел — все в посёлке любили их… Кто же мог совершить это зверство?..