Жизнеописание строптивого бухарца - [30]

Если я не успокою ветер, дождь и мглу,

Если я не успокою медоносную пчелу,

Если кланяться не буду,

Не придет на землю утро.

Не надо ли это понимать так: быть лживым, злым, подлым — значит никогда не успокоить медоносную пчелу и что только правдивые и кроткие, чья душа светла и спокойна, могут выдержать ветер, дождь и мглу, все, что приносит тоску и боль, и не благодаря ли их зову утро все же наступает после каждой ночи? Так, тревожась, прося бабушку пояснить, пробирался он к пониманию того, что беспокоило из увиденного и услышанного, и как удивился он, когда узнал, что мир бабушки был таким же странным и чарующим, как и его собственный.

— Ничего не понимаю, что делается вокруг, — часто жаловалась бабушка. — Все куда–то уходит, ускользает. Оказывается, можно жить со всеми, разговаривать, улыбаться, но на самом деле быть совсем в другом времени. Значит, не я улыбаюсь и киваю из другого времени, а моя тень? Ведь еще вчера мы верили, что стоит свернуть за угол дома — встретишь говорящую черепаху или кота, несущего трость своего господина… И было привычно все это, хорошо. Сейчас все просто, всему есть объяснение, но простота эта запутывает и усложняет. Вчера Амон рассказывал о каких–то камнях на луне…

Странно, что не все живут плотно и дружно в одном времени, время похоже на луч, который, попадая началом в стекло, отражаясь, тянется, и в разных местах его длины, ухватившись, барахтаются ошеломленная бабушка и «научный мальчик» Амон, а мир вокруг, над которым висит разнородное время (как сказочное существо с лицом старухи, грудью девушки и ногами младенца, которое приговаривает: «Когда вырастут мои ноги, вот будет веселье, сварю их в котле и угощу любовника…»), тоже делится на возрасты, и не потому ли каждому близок тот мир, который знаешь и чувствуешь, где переживаешь в одиночестве слова женщины–богомола фантазии, страхи, тайные желания? И не потому ли бабушка не может уже бодрствовать всю длину дня, в полдень, в самые жаркие часы, она засыпает в летней комнате рядом с Душаном, разглядывающим тени на потолке, — засыпает тихо и неожиданно, на полуслове. Душан же теперь не спит днем, если мама свободна, забежит она к нему, чтобы позаниматься числами и буквами — готовит мальчика в школу, — но Душан ленится, зевает, ему душно, а когда мать, рассердившись, уходит, думает: отчего не может запомнить эти числа, ведь все же говорят, какой он сообразительный?

Раньше, когда Душан засыпал днем, казалось ему, что, разделив время на две половины, он не прочувствовал всю его длину и прозевал что–то очень важное. Отсюда его вопросы: «А что было, когда я спал? Кто приходил?» — как будто сам день готовил себя заранее для жизни с восхода до захода, продумал все — будет ли ясным и солнечным или же принесет в послеобеденный час дождь, а ближе к вечеру ветер сдует с крыш песок, — и человек должен все время бодрствовать, готовый к тому, чтобы пропустить через себя судьбу дня, если же он уснет, отвернувшись от светлой половины суток, день почувствует себя обманутым и обязательно накажет — болезнью, дурным настроением после сна…

Бабушке, должно быть, простителен этот дневной сон, утомленная болезнью, она чувствовала легкое облегчение — не значит ли это, что человек старый и больной не обязан стоять навытяжку перед строгим лицом дня и день должен быть к нему милосерден?

В июле же, в самые жаркие дни, когда все лежали, обессиленные и робкие, бабушка, наоборот, ощущала странный прилив сил, не спала тогда днем, готовила на кухне, ходила к соседкам — в этом месяце она когда–то давно родила своего первенца, и тело ее, помня об этом, по старой привычке собиралось с силами, желая помочь ей в новых родах, — обманутая сила эта тратилась бабушкой на разговоры с соседками, на улыбку и смех, тогда и говорили все вокруг, что «бабушка родилась заново» — забывшая, как рожать младенцев, родила себя.

Душан чувствовал, что нельзя убежать в свой внутренний мир, не тоскуя по миру вокруг, по играм с мальчиками после ссор и обид, ведь красота лучей и теней на потолке приходит извне и без долгого созерцания луны ночью не прочувствуешь всю тоску по насильно умерщвленным, души которых возвращаются доживать, превратившись в негров — черных человечков, прячущихся в темноте виноградника и убаюкивающих своими взглядами таких же беззащитных, как и они, — детей.

Ощущение красоты и формы волнует, когда рассматриваешь обыкновенный лист тута — как сотворилось такое чудо, как растет оно, не забывая от весны к весне свою форму, похожую на форму ладони человека. Молодой лист — на форму его ладони, старый и пыльный — на ладонь бабушки, но тоже по–своему красивый, потому что уголки листа все еще не свернулись, а тоненький стебелек, на котором держится, трепеща, лист, еще не треснул и не надломился, — и как лист помнит, сколько ему расти, чтобы не отяжелеть и не сорваться со стебелька, и какой памятью знает, куда распустить свои ветки, какую нарисовать себе форму, чтобы быть красивым?

Во всем столько красоты — в цветке олеандра, в форме бабочки, в воде, если она течет и в ней плавают лучи, но лучше всего красоту воды передает капля, собравшаяся в цветке, — видишь, как луч солнца долетел до нее и стал наматывать на свою нить и забирать каплю, — смотришь с жадностью, жалея, что еще миг — и капля улетит в небо. Так и с бабочками, сто бабочек удивляют и ошеломляют, покрывая красным палисадник, отдавая красоту траве и кустам, но красоту самой бабочки можно ощутить, лишь рассматривая одну, — видишь каждую линию на теле, голубые точки на крылышке и серебристую пудру, так осторожно, словно боясь нарушить расцветку, посыпанную на пух ее тела, что кажется, вот сейчас затрепещет бабочка — пудра улетит и изменится окраска…