Жизнеописание строптивого бухарца - [28]

Неужели дед–судья умел быть таким надменным, каким становился Амон, слушающий, как бабушка читает и переводит с арабского старые письма из музыкального сундучка, посланные когда–то деду с просьбой смягчить наказание или помиловать.

— «О ласкающий рабов! Рабская челобитная от низкого из рабов, богомольца за Ваше здравие, стремящегося доставить Вам довольство, раба Вашего Истам–ходжи, моему господину в надежде на согласие и милость в том, что я тысячу раз пожертвовал бы собой за дорогую благословенную голову моего господина. О господин, о ласкающий рабов! С тысячью бессилий и смущений, подобно тому хромому муравью, который принес премудрому Сулейману ляжку саранчи, я подношу в знак рабства и моления за Вас одно блюдо с хлебом, семь голов сахару, семь пачек чаю, семь ящиков леденцов, пять блюд с фруктами — каковые представил в ученый дом моего господина, о чем рабски и докладываю… Я грешен, виноват, простите… Я грешен, виноват, простите… Я грешен, виноват, простите…» — повторялось в этом письме семикратно, и все то время, пока бабушка читала, а Амон воображал себя надменным судьей, к которому обращались с мольбой, Душан не мог избавиться от впечатления, что кто–то пытается его унизить, смущало и беспокоило мальчика, может быть, это повторяющееся «я грешен, виноват, простите», а может, взволновал его образ хромого муравья, несущего судье ляжку саранчи, и бабушка, заметив, каким он становится впечатлительным после чтения таких старых прошений, пыталась успокоить внука:

— Но так писали давно. Видишь, здесь дата. По сегодняшнему счету: тысяча девятьсот четвертый год.

Это: тысяча девятьсот четвертый год — ничего ему не говорило, было у него совершенно другое ощущение времени — не в протяженность, из года в год, по возрастанию, а так, как будто время сгущалось и уплотнялось, и когда однажды какой–то взрослый на улице, видя, что Душан пытается залезть на дерево, крикнул ему: «Осторожно, убьешься!» — услышал сдержанный и уверенный ответ:

— Я проживу как мой дед — семьдесят два года!

Такое странное течение времени не в длину, а вовнутрь себя, его способность сгущаться Душан заметил в тот день, когда Амона увезли в больницу (боялись: аппендицит), и все то время, пока не видел брата, Душан чувствовал, как любовь, которая, казалось, уже совсем выветрена многими днями обид и злобы, вдруг опять собралась в нем. Он бродил по стихшему тревожно дому, трогал все, что было дорого Амону, — его книги, кровать, деревянную саблю, покрытую серебристым лаком, — и будто касался душой, подбадривая брата. И эти два или три дня, пока Амона держали в больнице, Душан столько прочувствовал, что понял: то время, которое повторяется ежедневным восходом солнца, однообразием полдня и вечера и делает вид, что помогает человеку жить, на самом деле незаметно течет, и ни одно утро, если внимательно, приглядеться, непохоже на прошедшее, и это течение времени, которое называется «взрослеть», «пойти в школу», и забирает с собой, уходя, любовь к брату, к двору, к музыкальному сундучку.

Но есть другое, внутреннее время, когда становится тревожно и человек тоскует, как он по Амону, и когда опять чувствуется любовь. И теперь его заботило это:

— Что я чувствовал, когда родился?

Вопрос казался столь трудным для взрослых, что поначалу они просто отмахивались:

— Ты ведь лучше должен это знать!

— А ты, бабушка, что чувствовала? А ты, мама?

— Не помню.

— А что человек чувствует, когда умирает, бабушка?

— Он, должно быть, так устает за время жизни, что ничего уже не чувствует. — Так, казалось бы, незаметно, вся семья размышляет на тему, что должен чувствовать младенец при рождении и почему, если он не вскрикнет в этот момент в плаче, считается, что он так и не родился, чтобы жить, — ведь плач скорее относится к смерти, а к жизни — радость.

— Действительно, странно, — озабочен отец, — почему именно плач? Ведь лучше оповещать о своем рождении криком бодрости…

Вопрос толкуется теперь по–разному, сложные и запутанные его стороны кажутся понятными и поддаются объяснению, хотя и двоякому, как всегда, когда в семье касаются темы «жизни и смерти», — научному, познавательному — матери и отца: «Сейчас уже доказано, что в момент рождения младенец испытывает потрясение. Развиваясь в полной тишине, в мраке и почти без движения, среди однообразных запахов, он появляется, и мир ошеломляет его, ослепляет светом, пугает звуками, красками вокруг, непривычными запахами — и вот первое, чем он отвечает на все, — плач, своим отчаянным воплем младенец как бы заявляет о праве жить»; и житейскому, мудрому — бабушки: «Ты говоришь о начале, а потом? Вот я вспомнила, что любил поговаривать дедушка Амона: «У человека в жизни бывает сорок удовольствий и триста печалей…» В предчувствии этого невольно завопишь»…

— Есть такая поговорка? — озадачен отец.

— Нет, просто и год и целая человеческая судьба состояла у него из чисел. Как будто он смотрел в глубь вещей и переводил все на числа. Говорил, например, предчувствуя неурожай: «Что ж, надо быть готовым, год этот, похоже, принесет нам семь наслаждений и восемьдесят огорчений…» Жаль, в этом Амон наш совсем непохож на деда–судью, не чувствует чисел, а не чувствуя чисел — не будешь видеть и ступеней. Ощущение уходящих лет, которые собираются вокруг души кольцами, как в стволе дерева, и стягивают ее незаметно, не давая взлететь, — вот что значит ступени…