Жизнеописание Льва - [26]

Деревья облетают. Стремительно. То, что шелестело над головой, теперь шуршит под ногами. Дачу Сахрановых лучше видно, но там только дядя Толя, возится на грядках. Он как муравей. Я не знаю, что именно он делает на участке, возится подходит лучше всего.

Мы отправляемся с мамой на прогулку, ей нужно гулять, нельзя все время лежать под пальто.

Пошли к ветеранам. Был славный дом ветеранов-большевиков на той стороне железной дороги, теперь просто дом престарелых, хотя называется по-научному. Там обитали музейные персонажи, совершенно. Какие-то фантастические истории слышал я про этих ветеранов. Что якобы там жила бывшая секретарша Коллонтай, гражданка Швеции, навсегда уехавшая в СССР. И личная секретарша Ленина. И участник Нюрнбергского процесса. И еще какая-то героиня Гражданской войны, воевавшая у Буденного, которую пытали белогвардейцы и даже выжгли у нее на лбу пятиконечную звезду. В детстве мы часто наведывались сюда, смотрели издалека на скрюченные человеческие стручки в инвалидных креслах. Жизнь-то прошла, а словно и не жил.

До ветеранов не дошли. Не стоило, конечно, идти через станцию. Но сейчас в поселке не разгуляешься: на месте колхозного яблоневого сада — новостройки, на месте поля по дороге к плотине — новостройки, этсетера. На маленькой нашей площади перед универмагом кружат автобусы. И алкоголики кружат, потому что ресторан «Сетунь» остался. В детстве я их всех не то чтобы знал — но чувствовал местных, как признаю теперь посетителей Третьего зала Ленинки.

Мама вдруг меняет ритм движения. Синкопы. Так я и думал, что мы встретим дядю Костю. Не стоило через станцию.

Он сидит на скамеечке недалеко от ресторана. Волосы с проседью отросли и вьются. Куртка нараспашку, свитер не скрывает живота. В руке початая бутылка пива.

Поднял голову и смотрит на нас. Мы киваем ему, он нам. Он не делает попытки встать и подойти, но мамина маршрутная тахикардия становится еще значительнее. Ее лицо выражает страдание и страх.

Когда я начал ходить в храм и читать святоотеческую литературу, первое, что меня поразило, — это лукавство всего, чему мы привыкли в себе доверять.

Чувства. Я думаю, что я радуюсь отличной оценке за курсовую, но это не радость, а тщеславие. Я обижен грубым словом. Нет, это корчится моя уязвленная гордыня. Я плачу над судьбами мира. Нет, я унываю.

Двуликие монстры живут в моем сердце, тайные и неизведанные корешки питают привычные, как одуванчик, душевные проявления. Я углублялся в себя, как в горный карьер, и добывал обескураживающие открытия неведомого меня.

Потерял тогда почву под ногами. Можно ли доверять себе. Можно ли что-либо утверждать с определенностью.

Когда я любил Лизу, когда я любил Лизу, Лизу ли я любил? Когда я разлюбил ее — что произошло? Разочарование? Приближение к реальной Лизе разрушило Лизу вымышленную? А к реальной ли Лизе я приблизился — или к еще одному своему представлению о ней?

Я посещаю квартиру на Бакунинской, чтобы восстановить жизнь давно умершего человека, и, конечно же, восстановлю не ту жизнь, которая существовала на самом деле. Но если допустить, что восставший из гроба (которого у него, впрочем, не было) Сызранцев одарит меня аутентичной версией себя, то, по сути, и она будет не более правдивой, чем мое предполагаемое прочтение.

И вот еще. Допустим, сама Лиза. Была влюблена в этого преподавателя, но разлюбила, узнав о его постыдном поведении. Эрго, ее любовь была заблуждением, вызванным недостатком информации. Но. Два года свечения и мерцания, всплесков радости и опухших глаз, интересная худоба, эк-заль-ти-ро-ван-ны-е выступления на семинарах. Можно предположить, что существуют некие суррогатные чувства, либо

Либо чувство обладает собственной подлинностью, не зависящей от предмета, его вызвавшего.

Я хожу в музей, как на работу. Раз в неделю. Веду себя деликатно. Понял, что вопросов здесь не любят, — возможно, им неловко, что они не слишком много знают о Сызранцеве. Но я стараюсь произносить оригинальные и уместные комментарии — придумываю их дома заранее. Иногда с юмором. Это работает, они смягчаются, постепенно привыкают. Однажды приглашают почайпить. Грибов и есть тот самый Фима, сын от первого брака. Ефим Львович, можно «Фима, вы».

За чаем, чтобы укрепить фундамент моего пребывания в квартире, стараюсь (продолжаю стараться) быть приятным собеседником. К счастью, я работаю в библиотеке и могу много рассказать о книжных новинках. Я увлекаю Фиму. «Писатель и самоубийство» Чхартишвили, «Generation “П”» Пелевина, «Черная книга» Памука.

Они внимательно смотрят на меня, как будто наблюдение даст им больше информации и позволит прозреть свое будущее, которое должно либо не должно быть связано со мной. Как ни странно, я замечаю изменение отношения, когда упоминаю, что изучал в университете французский. Почему-то им это нравится, хотя я сразу же признаюсь, что не силен в языках и французский у меня очень слабый, максимум «четверка». Пассе композе с плюс-ке-парфе не перепутаю, но на слух ничего не понимаю.

— А, например, перевести что-нибудь сможете? — спрашивает Фима.

Мне очень хотелось произвести впечатление, но