Жизнь женщины в Средние века. О чем молчат рыцарские романы? - [63]

поднялся Джауфре Рюдель,

кого сияющий апрель

когда-то провожал в дорогу.

Откуда не вернулся он,

лишь волны принесли поклон,

да ветер окончанье песни

пропел созвездьям в поднебесье.

Не будем забегать вперед,

а то никто нас не поймет.

– Я был рабом молвы о даме,

не ведая ее лица, слагал я песни, доверяя

морям, шумевшим между нами.

Я знал, что верным до конца останусь ей.

Мне Бог открыл, что лишь узрю я лик графини,

как тотчас волны, но другие,

меня сокроют от людей.

Мгновенье счастье – плата смерть.

Не медлил я, и в путь собрался

на встречу с призрачной мечтой,

и той другой, потом, с косой.

– Он заболел в пути. И я

сама пошла ему на встречу. —

На плечи рыцарю легла рука,

и словно солнце снова

залила комнату любовь.

Молчали все, внимая чуду.

И новой встречи волшебство

их поглотило. Голос с блюда

допел нам начатый рассказ.

– Больной и слабый принц лежал

в гостинице, друзья потупясь

сидели за столом, она,

не видя никого, взошла

наверх, как шла б сквозь стены,

решись они сей путь пресечь.

Принц ожил. Взгляд. Узнал мгновенно.

И тут же умер на руках любимой,

чтобы быть в веках

ее певцом и паладином.

Сказав последнее прости,

она пожертвовала миром.

Во все века монастыри,

как чаши полные любви,

скрывали любящих, любимых.

Покуда жизнь – свеча в ночи,

горела до восхода солнца, иль той звезды…

3

– Ну, вот, опять печаль и свет,

как будто нет иного в мире! —

Пейре Видаль, красавчик Пейре

вскочил, и струны зазвенели,

в веселый пляс пустился мир.

– Из грязи в князи, в короли!

Моя судьба – шальные сны,

и гениальные идеи.

Походный трон, и тут же ложе.

Поэт любви, не будет он

вниманьем дамским обделен.

Но говорить о том не гоже.

Ни боже мой, одной строфой,

одним мечтанием, быть может.

Я победил, живу в веках,

в стихах, легендах и мечтах.

Ни мне роптать, ни мне страдать.

Сиять, играть, писать, летать!

– Ты прав, о висельник, не будем, —

смеется голова на блюде, —

бахвальством этим мир смущать.

Ты, верно, шалопай, шутник.

Но раз тебя подвел язык.

За злую сплетню, помню он,

был усечен. Что же до славы на века,

так точно, помнит шутника

и лангедокская волчица —

за нею вздумал волочиться!

И раз был герб красотки той

украшен хищной головой,

так ты, одевшись в волчью шкуру,

повадился в ночи гулять

и в полнолунье страшным воем

народ и знать его смущать.

Дивлюсь, что псы тебе тогда

не усекли еще и срама!

Могли б, конечно, ведь стыда

в них так же, впрочем, не бывало.

Зато с тех пор звенит молва,

что дух лесной, найдя раба,

в него всего себя вселяет.

И бродит полною луной,

и бредит полною луной —

вот дар твой – страшный, но живой.

Иди, налей себе вина, —

Смеется с блюда голова.

Но было видно, Бафомет

ему вовек не застил свет.

4

– Да не прогневаю собор,

коли спою теперь пред вами,

среди певцов, позвольте даме

самой историю начать, —

раздался голос Соремонды.

– Входи, прекрасная сестра, —

Бертран де Борн ей подал руку,

учтиво, как велел закон.

Поклон. И легкою походкой

красавица взошла на трон,

что вырос прямо из земли.

Вот удивительное дело.

Гийом де Кабестань, умело

Бертрана устранив, у ног

ее божественных прилег.

– Жила я в замке Руссильон

среди холодных стен,

мой муж меня как пес стерег,

дать воли не хотел.

Ах, сердце бедное мое,

гори теперь, гори,

и говори лишь о любви,

о ней лишь говори.

Был муж мой груб,

Гийом же мил,

любил меня, стихи творил.

От сердца к сердцу песни нить,

не говорить об этом

мне все равно что и не жить.

Она вздохнула и кольцо,

сняв с пальца и надев на ленту,

при всех повесила на грудь

любимому. Мол, не забудь.

На век соединен наш путь,

пусть знают все об этом.

Лишь тайный брак в былые дни

венчать союз сей мог,

хранила вечность жизни свет,

и песенка зарок.

Но в эту ночь нет больше тьмы,

мы на любовь обречены.

Из глубины веков слышны

слова и песни, мы должны

опять подняться к свету.

– Продолжу начатую песню,

ведь им самим двойная боль, —

сказал Бертран. – Взойди, воскресни

история любви живой.

Раймон из замка Руссильон

в лесу Гийома подстерег,

убил и сердце из груди,

помилуй Бог, помилуй Бог,

он вырвал теплое еще,

и кровь текла на сапоги.

Пажу трофей сей отдает,

и отказаться не моги.

Расспросами не докучать, —

велит поджарить и молчать,

Чтоб не повадно было впредь

любовью сердцу возгореть.

Над трупом смех его звучал,

над замком смех его летал.

На черных крыльях Сатана

свои приказы отдавал.

Отсек он голову певцу,

а тело скинул в ров.

И страшный ужин через час

был полностью готов.

С улыбкой щедрой наш Раймон

поставил сердце пред женой,

и после трапезы спросил:

– А знаешь ли, что съела ты?

Ведь сей предмет пленял умы

и души ваши брал в полон.

Ему, ему минне закон

сулил венец, любовь и трон.

– Загадку вашу разгадать

я не могу, – смутилась дама. —

Но было яство нежным самым,

вкуснейшим блюдом на столе.

– Так знай, неверная жена,

сто ведьм в твоей родне!

Гийом де Кабестань убит,

как пес лежит во рве.

Вот голова его, смотри.

А сердце съела ты.

Да, сердце полное любви,

добра и красоты!

От ужаса лишилась чувств,

но лишь придя в себя,

она сказала:

– Сердца вкус не позабуду я.

Вы дали мне такое блюдо.

Вовек теперь я есть не буду. —

И бросилась с балкона вниз.

Печален сей рассказ,

Прованс всей боли не вместил,

и к королю спешат гонцы,

летят, что было сил.

Раймон повержен, осужден.

Но после каждый год

к могиле дамы и певца,