Жизнь впереди - [25]

Анечка с облегчением опустилась на парту. Минуту спустя собрание потекло по прежнему руслу.

Трудный выдался сегодня для классной руководительницы седьмого «А» денек. С самого утра в школе, а уже стрелка часиков на ее браслетке перевалила за одиннадцать. Утомленным голосом пожаловалась Евгения Николаевна, что опять нет никого из Скворцовых: такой способный мальчик Толя, но что-то с ним случилось и опять у него двойка по Конституции.

— Харламов Николай!.. Ну, у Харламова, как всегда, пятерки. Сколько предметов, столько и пятерок… Но боюсь, Варвара Алексеевна, боюсь, что растет Коля чересчур самоуверенным. Я вас очень просила, чтобы пришел сегодня ваш муж. Вы передали ему мою просьбу?

— Владимир Павлович очень занят.

— Но вы сами говорили, что он очень тревожится за Колю. Как не выбрать времени хоть однажды поговорить в школе о родном сыне? Тем более если у самого назрели какие-то жалобы…

— Какие могут быть жалобы! За семь лет случая такого не было, чтобы Коля получил четверку, только пятерки! — и Варвара Алексеевна с достоинством поглядела направо и налево. — Какие же могут быть жалобы! Ну, а что касается поведения, то мой Коля на голову никогда не станет, за это ручаюсь!

Евгения Николаевна внимательно поглядела на маленькую тщеславную женщину и, грустно усмехнувшись, сказала:

— Не только свету, что в пятерках!.. Не только!

Когда закончилось родительское собрание и классная руководительница, очень утомленная, направлялась по коридору к лестнице, к ней подошел высокий человек в пальто с приподнятым из-за непогоды на улице воротником, в измятой кепке, откашлялся в кулак, сказал:

— Я извиняюсь…

— Слушаю вас.

— Опоздал я вроде, на работе задержался.

Незнакомец с преувеличенной почтительностью наклонился вперед, и учительница поморщилась — таким тяжким перегаром дохнуло ей в лицо.

— Как ваша фамилия? — спросила она.

— Егоров. Насчет сына я интересуюсь… Как с ним? Хвалить его или, наоборот, лупить прикажете?

— Во всяком случае, не лупить… Но ваш сын, по-видимому, в другом классе. У меня нет Егорова.

— То есть это моя фамилия Егоров. А у него, забыл сказать, извиняюсь… у него фамилия Скворцов.

— Толя? — обрадованно вскричала учительница.

— Он самый, Анатолий Скворцов.

— Наконец-то! Никак не удавалось мне встретиться с вами, как ни старалась… Пожалуйста! — Евгения Николаевна повела Егорова к окошку. — Только вот что, — предупредила она, — условимся: что бы я вам ни сказала, ни в коем случае не бить мальчика!

— Слушаюсь!

Тут Евгения Николаевна еще раз пристально вгляделась в нездоровое лицо с резкими морщинами у рта, в тусклые, бутылочного оттенка глаза, и вдруг сказала:

— Понимаю… Теперь понимаю: вы Егоров, а мальчик Скворцов… Так вот что: буду говорить с его матерью. Пусть она зайдет ко мне или даст знать через сына, когда я могу застать ее дома.

С этими словами Евгения Николаевна быстрыми шагами пошла прочь.

11. «Неволить не стану…»

Бабушка кормила на кухне отца, только что вернувшегося с работы.

Алеша оставался в своем любимом углу, там, где радиатор отопления, выкрашенный в зеленое, и сбитая из сосновых досок «мастерская» — верстак с тисками, настольный токарный станок, узенькие и длинны, ящички с инструментами, плетеная корзина с ворохом металлического хлама. На этот раз, за отсутствием всяких других работ, он разбирал старые, давно отказавшиеся служить ходики. Разобрав весь механизм, бережно опускал он в чашку с нашатырным спиртом колесики, винтики, цепи.

Дверь оставалась открытой. Из кухни доносились голоса. Слов не разобрать, но вслушиваться все-таки было приятно: то были особенные, субботние голоса… Так бывает лишь в конце недели, когда удовлетворенная гордость за хорошо прожитые дни сливается со спокойной уверенностью в днях завтрашних.

Потом захрипел звонок. «Мама!» Алеша, утирая руки о фартук, кинулся открывать ей. Мать улыбнулась сыну с порога, но ничего не сказала, сняла пальто, направилась прямо на кухню… Так он и знал! Нажаловалась все-таки училка…

Обиженный, он не пошел за матерью, вернулся к верстаку… Ну и пусть!

Теперь на кухне обменивались отрывистыми фразами в три голоса, и по-прежнему так неясно, что можно было догадываться лишь об одном: праздник в доме испорчен.

Ну и пусть! А ему все-таки не в чем себя винить.

Когда слов не разбираешь, а долго прислушиваешься к голосам, самое звучание их принимает цветную окраску: у отца — черный, лакированный голос, у бабушки — тусклый, коричневый, у матери — светлый, с блестками. О чем сейчас толкуют они? Совсем плохих отметок у него нет ни одной, но училка, конечно, хочет, чтобы были только одни пятерки и четверки…

Алеша в холщовом испятнанном фартуке протирал тряпкой потемневшие от долгой службы и отмокавшие в крепком растворе медные зубчатки. За починку часов он взялся впервые. Выйдет ли? Выйдет! Это не алгебру решать. Обязательно приведет он часы в порядок, они снова оживут, снова мерно защелкают, и по жестяному, раскрашенному, в цветочках циферблату опять станут кружить стрелки, меряя сутки за сутками… Пусть тогда придут и отец и мать, хоть сама Евгения Николаевна… Поглядит учительница на эти часы и вон на те две полочки, подвешенные справа и слева, с моделями легкового автомобиля и парохода. В обеих моделях, собственноручно сделанных Алешей, не упущено ни одной подробности. Поглядит на все это Евгения Николаевна, и даже она поймет, что в школе ему сидеть — только даром время тратить.