Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [30]

— Иван! Прекрати! — кричит тетя Таня… Звенящая тишина. Иван, сменив багровый цвет щек на фиолетовый, садится.

Татьяна кидает жалобный взгляд своему любимому брату Георгию (моему отцу) — мол, и вот так каждый день! Мой отец, кратко вздохнув, кладет свою руку на ее кисть, успокоительно похлопывает. Вот уж кто похож, действительно, как две капли воды — батя и Татьяна. Южная порода — смоляные кудри, яркие темные глаза. О, а вот и третий, кто в их породу: младший сынок Игорек, мой ровесник. Курчавый и ловкий, как обезьянка! Я ловлю его веселый взгляд, он лихо подмигивает — и тут же подобострастно застывает, сомкнув ладони и не сводя глаз с отца. Вот! Я нашел себе друга! И как оказалось — на всю жизнь.

— Ладно! Пора укладываться! — произносит Иван Сергеевич. Должно же быть последнее слово за ним! Они начинают двигать мебель, стелить белье. Глава семьи командует, что делать, Татьяна Ивановна, хозяйка, приносит белье, расстилает. Владлен и Игорек дурачатся, дерутся подушками. Первая моя ночевка в Москве.

Глава тринадцатая. Ленинград (1946–1957)

И вот мы приехали в Ленинград. Помню восторг — и какую-то неясную тревогу, какое-то несоответствие потрясающего города — и жизни в нем. Огромные красивые дома, напоминающие рыцарские замки из книг, — и совершенно неподходящие жители: некоторые ходили босыми, разводили кур. С городом сделалось что-то не то.

Наверно, подсознательный страх был еще из-за того, что нигде не пахло едой, не помню ни одного продуктового магазина поблизости. В Казани мы ели пареную репу и турнепс, которые приносили родители в рюкзаках с селекционной станции (помню сполохи огня от печки, сладкий запах из котелка). В Ленинграде как-то ничем не пахло. Помню глухие разговоры бабушки и родителей на кухне (нас не звали), и чаще всего доносилось слово «лимиты». Я чувствовал, что это связано как-то с едой, и глотал слюну.

Нет ничего бесприютней молодости. Ты — никто, и с отчаянием понимаешь это, и даже не знаешь, куда нужно идти, но почему-то надеешься, что блуждания твои приведут тебя куда-то. Главное воспоминание тех лет — тоскливое пересечение каких-то темных пространств, пешком или на трамвае. Поворот, проблеск надежды — но открывшаяся улица также темна, пустынна и никуда не ведет. И — что ты хочешь найти? Ты и сам не знаешь, ползешь наобум. Наверное, какие-то объяснения тем блужданиям были, как-то я их себе объяснял, но те смутные объяснения забылись — а темные улицы снятся до сих пор.

Мы поселились в тот самый дом 7 на Саперном, где жил отец до войны, приехав сюда поступать в аспирантру. Теперь здесь мы… Наш исторический Саперный переулок «в Преображенском полку» выглядит запущенно, как деревенский проселок, какие-то странные люди (видимо, из деревни?), ходят в пыли босиком, выгуливают кур, растут пышные лопухи… Вернется ли сюда та жизнь, которая соответствовала бы красивым этим домам? — что-то вот такое мучило меня, но весьма смутно. Наверно, я просто ощущал какое-то несоответствие. Но тут не только война, тут еще революция прошла, — какой другой жизни можно тут ждать? — вот что я понимал понемногу. Наверно, старый Петербург волновал так сильно, потому что стоял пустой и словно чего-то ждал.

Идет какая-то жизнь во дворе моего дома, но и там — последствия войны, вражды. Почему-то наш дом 7 обязан биться насмерть с домом 8, который через переулок. Понимающие, почему так надо, презрительно смотрят на непонимающих — таких, как я.

Помню, как раз выковыривали булыжники и собирались асфальтировать — и наши во дворе натаскали булыжников на подоконник как раз у моей квартиры, чтобы сбрасывать — булыжники! — на головы агрессоров из дома 8, как только они войдут. Чувствую — всем страшно, но нельзя и уйти, опозориться.

— Сейчас! — деловито произношу я, ухожу домой и там остаюсь.

Самое яркое воспоминание: длинный, нескончаемый звонок в дверь. То ли что-то хорошее, то ли что-то ужасное. Однако бабушка, которая знает больше меня, летит к двери радостно, распахивает широко. Я вижу (и помню, как сейчас) нашу черную лестницу на Саперном, окна во двор — но не такую уж черную, а наоборот, ярко освещенную большим окном на площадке, на пролет ниже нашей квартиры.

И там стоит мой папа, радостно улыбаясь, но чуть пригнувшись, в черной шапке, завязанной тесемками сверху: руками он придерживает на спине огромную, и видимо, замороженную и скользкую красную коровью ногу (такие я потом видел в мясных отделах на крюках). Продолжая улыбаться, папа с натугой поднимается по ступенькам, поравнявшись со мной, лихо подмигивает. Мама стоит у двери, придерживая ее. Потом за папой заходим мы, и красная нога со стуком опусается на пол.

— Лимиты отоварили, еще и с Казани остались! — радостно объясняет мне бабушка.

Потом лимиты мы отоваривали в магазине «У водников». Были карточки из квадратиков, означающих еду. Название «У водников» я услышал от бабушки, которая быстро входила в послевоенную жизнь, заводила подружек, которые знали все. Магазин этот был не так уж далеко, но и не рядом — на углу улицы Салтыкова-Щедрина (Сталин говорил, что нам нужны новые Щедрины) и улицы Чернышевского… ну это был наш, революционный писатель! Хотя больше меня, помню, волновали продукты, которые нам продавали по лимитам и которые я помогал бабушке нести (картошка, крупы), а также вопросы — кто же такие «водники», в честь которых называется магазин, как бы их увидеть? С этой тайной надеждой и шел в магазин. Но увидеть их не пришлось — хотя слово «водники» волновало меня очень долго. За улицей Чернышевского открывался широкий простор Невы, там плавали корабли, поэтому «водники», очевидно, были самыми важными в нашем районе и имели свой магазин, к которому и мы прилепились.