Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [28]

— Ты ответишь за срыв уборочной! Я уже доложил куда надо!

— А ничего, что я на окопах был, и вы это знаете?

— Ответственности с тебя за твои посевы никто не снимал!

Ладно. Будь что будет. А я в поле пошел. Стал смотреть, что с просом моим стало, — и любопытнейшие вещи открылись. Оказывается, не все вымерзло — некоторые делянки выжили — и произошли любопытные изменения! Всяческие катаклизмы порой интереснейшие результаты дают! Их смелый селекционер должен уметь использовать! Да и не только селекционер, а вообще… любой житель Земли.

Стал проводить описания. Потом мне эти стойкие экземпляры пригодились для продвижения проса на север… Занимаюсь — и вдруг едет Косушкин на своей таратайке прямо ко мне в поле:

— В Казань, в Кремль вызывают тебя!

— Зачем?

— Да уж, думаю, по головке не погладят!

Ехал — дрожал. Времена были суровые — чуть что… Дурацкая мысль пришла — а вдруг пожурят за то, что голубиное дерьмо у них воровал? Если бы! Разговор, думаю, посерьезнее будет.

Вхожу в Кремль, проводят в кабинет к самому высокому начальству… и торжественно грамоту вручают — из Москвы: «За успешное внедрение высокоурожайных сортов проса и за вклад в народное хозяйство!»

Жмут руку, потом ведут в банкетный зал, там уже накрыто… На станцию возвращаюсь навеселе. Из конторы выскакивает Косушкин:

— Ну что? Вмазали тебе?

Я постоял, покачиваясь, потом в лоб щелкнул его. И сказал, как Селим говорил:

— Мен пьян болады!

И вот война кончилась!

И у меня работы добавилось. Заявки на мой сорт из всех областей приходили — с почты не вылезал, мешочки с зернами отправлял. Проблемы только с Косушкиным были — по любому вопросу перечил. Ему бы лишь доказать, что он — главный.

Было в Казани Всероссийское совещание по селекции и семеноводству, все говорили о том, что надо возрождать сельское хозяйство, кормить народ-победитель, урожай поднимать. И встретился я там с профессором Александровым из ВИРа, который еще в аспирантуре нам лекции читал.

Теперь ко мне с почтением подошел:

— Слежу за вами! Из вашего выпуска вы всех обскакали! Какие планы?

— Да развернуться не дают: то одно, то другое! — полушутливо ему говорю.

Александров даже руками всплеснул:

— Так вам с вашими наработками надо в ВИР! Настоящая наука там делается! Я предложу — на первом же ученом Совете!

Оказалось, что мой друг Леша Кротов — в ВИРе уже! Я только знал, что он стал инвалидом: раненый ночь на снегу пролежал, отморозил пальцы рук, три на каждой руке пришлось ампутировать! А он — вон где, в ВИРе уже!

Дозвонился ему. Он хохочет:

— Чего ты там застрял! Приезжай — уж похлопочу за тебя!

Трудно было переезжать — оставлять селекстанию, где я столько сделал всего и семью свою создал. И Селима жалко было оставлять… Даже Косушкина стало жалко!

— Ничего! — подумал. — Зла держать на него не буду. Наоборот — благодарить буду его всю жизнь, что его «стараниями» в Ленинграде оказался!

Да, это было нелегко — весь мой табор поднять! Дети уже тут привыкли, друзей завели. Алевтина вдруг заупрямилась, сказала, что без матери своей не поедет! Но все же сделал я это. До сих пор своим главным подвигом считаю!

И в декабре 1946 двинулись мы всем семейством в Ленинград — и даже прихватили с собой Алевтинину мать, Александру Иринарховну, веселую старушку!

Глава двенадцатая. Моими глазами (1946)

На этом месте письменные воспоминания бати заканчиваются (писались они, напоминаю, по моей просьбе, когда отцу было уже за девяносто), зато дальше уже я, с моих шести лет, помню все события четко… разумеется, те, что были мне по уму.

Здорово было, что мы ехали в Ленинград через Москву, столицу нашей Родины, и там мелькнули незабываемые впечатления и встречи, сильно повлиявшие на последуюшую жизнь.

Мы вышли из поезда — и огромный разукрашенный Казанский вокзал был ярче и величественнее всего, что я видел в Казани (вспомнилась маленькая, не совсем прямая башня Сююмбике с несуразно большими часами в казанском Кремле). А здесь даже вокзал — великолепный дворец! Так и должна встречать столица!

В Казани мы уезжали на вокзал в кузове грузовика, по узким наклонным заснеженным улицам. А здесь — вышли на огромную площадь с вокзалами-дворцами, почти такими же величественными, как и Казанский. Провожали нас неуклюжие закутанные тетки (ближайшие наши казанские родственницы). А здесь нас встретил высокий красивый мужчина в кожаном пальто — и целая шеренга носильщиков в форменных шинелях. Мы подошли к длинной черной машине у тротуара (это был ЗИС, самая большая и шикарная машина тех лет), и из нее вышел нам навстречу солидный, в строгом золотом пенсне и с красивым седым ежиком академик Василий Петрович Мосолов, вице-президент Всесоюзной сельскохозяйственной академии СССР, мой дед.

— Ну здравствуй, Алевтина! — он обнял мою маму, свою дочь. Потом вдруг расцеловался с нашей бабушкой, Александрой Иринарховной. — Ну здравствуй, Александра!

Я тут почувствовал некоторую неловкость, какую-то странность происходящего. Наша любимая, простая, веселая бабушка — и этот величественный старец. Не укладывалось в голове, что когда-то они были мужем и женой, жили вместе, вырастили двух дочерей. Как разводит жизнь! В Москве у Василия Петровича была новая, соответствующая его новому высокому положению семья (туда мы, видимо, не приглашены). Он строго без улыбки поздоровался за руку с Георгием (нашим папой) и лишь потом повернулся к нам, троим детям: я, две сестры. Особенно долго он смотрел на меня — своего единственного на тот момент внука. Не зная деталей и подробностей (родители не делились с детьми проблемами), я чувствовал важность момента. Снял, помню, шапку, почувствовал, что с головы повалил пар.