Жизнь в эпоху перемен (1917–2017) - [21]

Ненадолго перебью воспоминания отца и воскликну: и в моей тоже! Если бы отец уехал тогда, — меня бы вообще не было на свете. Благодаря всему этому я не только родился и вырос, но еще и живу теперь на Большой Морской улице — той самой, что ведет к ВИРу! Когда погибла жена отца (моя мачеха), отец стал жить у меня на Большой Морской, в моей семье. И я был горд, что смогу поселить отца на той самой улице, где он шел когда-то, полный надежд. И эти мечты его сбылись. И теперь из моей квартиры он за пять минут может дойти в ВИРа, куда его приглашают иногда для консультаций! И я был рад, что хоть так мог отблагодарить его за то, что он сделал. Тогда, говорят, было время свободы — и теперь время свободы. Но вряд ли кто-то сейчас действует так смело и лихо, как тогда отец! В тридцать седьмом году, когда за десятимунутное опоздание сажали, бросить работу и рвануть из Чимкента в Ленинград и сделать все, что хотел, — это мощно. Спасибо, батя! Снова даю слово тебе…

…Мы пошли в кассу, вроде как покупать другие билеты, и здесь я вдруг сказал Быковцу, что остаюсь. Он стал убеждать меня, но в результате я вдруг пришел в ярость, рявкнул на него и ушел в общежитие. Моя невоспитанность и после часто подводила меня. Жена моя Алевтина говорила мне, что как я был деревенский вахлак, так и остался. Но зато я всегда знал, чего хочу. Разжав руки и отпустив поручень вагона, в котором менее решительный человек так бы и уехал, я получил то, что хотел. Когда, проводив Быковца, который уехал в Саратов к своей невесте, я вернулся в общежитие, в почтовом ящике меня ждал денежный перевод. Мой друг Захарченко, которому я написал, ни на что не надеясь, продал-таки мою мебель и прислал деньги! Жизнь все-таки вознаграждет усилия. И вслед за мелкими удачами идут крупные. Вавилов, как настоящий ученый, верил не чужим бумажкам, а своим глазам — и после пятиминутного разговора со мной приказал зачислить меня в аспирантуру. Мечта моя сбылась! И не в последний раз.

Николай Вавилов был настоящий аристократ (хотя, как и его брат, великий физик, родом из волжских купцов). Он не только великолепно держался и одевался, но и замечательно, целеустремленно работал. Глядя на него, я понял, что аристократ — это не тот, кто бездельничает, а наоборот — кто наилучшим образом организует свой труд. Он объехал самые глухие, заброшенные уголки мира в поиске диких предков культурных растений и составил из них самую лучшую мировую коллекцию, и теперь его всюду приглашали, чтобы послушать.

Человечество за время своего существования совершило великий подвиг — превратило с помощью селекции, то есть квалифицированного отбора, дикие растения в культурные, в рожь, пшеницу, кукурузу, и благодаря этому спаслось от голода и вымирания. Так, казалось бы, имея такие замечательные достижения — зачем теперь разыскивать «дикарей»? Но оказалось — эта мысль меня поразила уже давно, — что-то приобретая, что-то при этом теряешь. Проблема пшеницы, которой я стал заниматься под руководством Вавилова, называлась «полегаемость». Лучшие сорта пшеницы — с высоким стеблем, тяжелым колосом, полегали под дождем и ветром, перепутывались, их очень трудно было убирать: при уборке комбайном происходили огромные потери зерна, ссыпавшегося на землю, оставалась только ручная уборка.

Для решения этой проблемы предстояло скрестить современную урожайную пшеницу с малорослым дичком, чтобы высота выведенного сорта уменьшилась, а колос остался таким же большим. Казалось, что это невозможно — у гибридов чаще всего получался и рост маленький, и колос мелкий. Дичок, более закаленный и жизнестойкий, побеждал. Но у некоторого числа гибридов получалось то, что надо: короткий стебель, хороший колос. Но почему? Надо попробовать другой дичок? От одного скрещивания получалось тысячи гибридов — причем, разных, и все их надо было пронумеровать, вбить колышек с цифрой.

Обходя теперь свои огромные поля, я иногда думал с усмешкой: вот теперь сколько земли у меня, никто у нас в Березовке столько не имел! Вавилов часто приезжал на мои поля в Пушкине, смотрел гибриды, иногда подшучивал: «Ну, понял теперь, что такое наука? Это тебе не на волах пахать! Соображать нужно!». Пахал я в Березовке не на волах, а на лошадях — но именно с пахоты я, как говорится, завелся. Пахота — начало, а урожай — результат. Но что-то пока не получалось. Может быть, дело в том, что пока не найдено самое лучшее скрещивание, не найден «спасительный» дичок? Или дело в том, что пшеница не характерна для севера и здесь у нас показывает не лучшие результаты?

Вавилов выслушал меня — и сразу же помог: возможности у него тогда были огромные. Он отправил меня в командировку на Закавказскую селекционную станцию, где пшеница росла в наилучших условиях. Это и по сей день лучшее путешествие в моей жизни. Доехал на поезде до Одессы и там впервые в жизни увидел море! Черное море! Сел на пароход и поехал на нем до Батума! Полное счастье: соленый ветерок, море сверкает, а я сижу на палубе, развалясь в шезлонге, отдыхаю! Потом вдруг дельфины появились, стали прыгать вокруг. Совершенно поразили меня — особенно один: долгое время перед самым носом корабля плыл, и с той же скоростью, при этом вроде никаких усилий не прилагал, плавником не пошевелил. Показывал класс! Я подумал тогда: сколько чудес существует — и сколько еще тысячелетий нам пытаться их разгадать!