Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - [136]

Старая политика, старые страсти там по-прежнему кипели понемногу. Но обо всем этом он не должен говорить во время своих дискуссий, за исключением тех случаев, когда его темперамент не начнет бить через край, как это случалось в старые времена. Никогда он не был более энергичен, полон убежденности, чем во время своих лекций, встреч, поездок под палящим солнцем.

Его семье казалось, что едва весной 1929 года он вернулся из Южной Африки в Англию — часть лета он провел в «Бигнелл Вуде», отметив свое семидесятилетие, — как тут же в позднюю осеннюю слякоть отправился в Скандинавию.

Скандинавия? Это еще ничего. Он намеревался донести свое послание до Рима, Афин, Константинополя.

«Мы возвращаемся, — с жаром писал он в конце африканской поездки, — с окрепшим здоровьем, с более твердыми убеждениями, с большей готовностью к борьбе за величайшее из всех дел, за возрождение религии и того непосредственного и практического духовного элемента, который является единственным средством против научного материализма».

В таком настроении, посетив по пути Гаагу и Копенгаген, он направился в Норвегию и Швецию. В особенности в Стокгольме люди блокировали все улицы и оказали ему самый теплый прием. Как и в Кейптауне, в Южной Африке, он выступил по стокгольмскому радио; его четкий, мощный голос порой дрожал.

Согласно его планам и обещаниям, он должен был вернуться в Лондон к мемориальной службе по случаю перемирия и выступить в Альберт-Холл до полудня, а вечером выступить в Куинс-Холл. И вдруг, совсем неожиданно, добрый гигант свалился.

В Лондоне его сняли с поезда и несли до дома номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз. В воздухе мелькали снежинки. Напрасно врачи, когда он пытался захватить воздух, предупреждали его, что новые выступления могут стать для него самоубийством.

Но, как и всегда в жизни, он не хотел уступать. Он не уступит даже стенокардии. Он не просто дал обещание, это была воскресная служба по случаю перемирия, в честь тех, кто, как Кингсли и Иннес, ушли под звуки «Упрячь свои заботы в ранец».

В воскресенье утром он выступал в Альберт-Холле, не без труда и не очень уверенно держась на ногах. Вечером он выступал в Куине-Холле, а потом, когда толпа людей, которые не смогли пробиться в зал, потребовала его выступления, он настоял на том, чтобы выступить и для них — с непокрытой головой, на балконе, при падавшем снеге.

И тем не менее казалось, что он опять смеялся над телесными болячками. Тело, может быть, стало потяжелее и медлительнее, но с этим можно бороться. В «Уиндлшеме» в канун Рождества спустился к обеду. Он был в хорошем настроении, хотя ел только виноград. Доктор Джон Ламонд, пресвитерианский священник, который был его давним партнером по спиритизму и который часто слышал, как он имитировал профессора Челленджера, сейчас слушал, как он сквозь сдавленный смех рассказывал о своем визите к Барри в Стэнвей-Корт.

Поскольку они охраняли его покой и ограждали от назойливых посетителей, его здоровье весной 1930 года, как казалось, улучшилось. Вот еще один момент, который нельзя забыть. С самых первых дней жизни в «Уиндлшеме» у него была неизменная привычка выходить в сад, когда погода начинала проясняться и появлялись цветы, и срывать для Джин первый подснежник. И мы видим, как весной 1930 года этот усталый гигант опять вышел в сад, чтобы сорвать первый подснежник для жены.

Он чувствовал себя гораздо лучше или, по крайней мере, так говорил, когда нарисовал эскиз, изобразив себя старой клячей. Ему было забавно проследить все этапы своего пути.

«Старая кляча, — написал он под рисунком, — проделала долгий путь, таща тяжелый воз. Но так как о ней хорошо заботятся, она проведет шесть месяцев в конюшне и шесть месяцев на траве и опять будет готова выйти на дорогу». В начале лета он каждый день, как обычно, уходил в свой кабинет и работал: писал, разбирал корреспонденцию. Однажды, поднимаясь из кабинета в спальню, он тяжело упал в проходе. Слуге, который бросился ему на помощь, он приглушенным голосом сказал:

«Ничего! Осторожно поднимите меня! Никому ничего не говорите!»

Он не должен был тревожить Джин.

Часто они были вынуждены давать ему кислород, чтобы наполнились легкие и стабилизировалась работа сердца. Один такой случай хорошо запомнил Деннис. За белой дверью наверху в спальне ему давали кислород; его большая голова повернулась на подушке, и он посмотрел на Денниса.

«Тебе, должно быть, очень скучно, мой мальчик, — сказал он. — Пошел бы ты и взял книжку».

Одним из последних поступков в его жизни была попытка вопреки мольбам Джин и врачей поехать в Лондон, чтобы встретиться с министром внутренних дел и обсудить закон о медиумах спиритизма. Но старая кляча слишком далеко тащила свой тяжелый воз; больше она уже не выйдет на дорогу в этом мире.

В два часа ночи 7 июля Денниса и Адриана отправили за кислородом в Танбридж-Веллс на автомобиле, мчавшемся с огромной скоростью. На письменном столе в его кабинете лежали корректурные гранки его последнего рассказа, который был посвящен временам Регентства. Из спальни, открытые окна которой выходили на север, он увидел восходящее солнце прекрасного теплого дня.