Жизнь с препятствиями - [18]

— Догадываюсь… Да вы садитесь, пожалуйста!

Трясогузка села и стала рассматривать комнату. Никакой обстановки, одни книги, книги кругом — на столе, на полу, на кровати. И еще — ноты. Зачем Соловью столько нот?

— Это я после работы занимаюсь, — объяснил Соловей. — Ноты переписываю. Вчера переписывал для Сипухи, сегодня — для Кряквы. Они в театре поют, а слуха нет. Ну, и приходится петь по нотам. Вот такая история…

Очень он симпатичный, этот Соловей. Стройный, подтянутый. И глаза — совсем как у Зяблика. Кругленькие такие. Только почему-то прихрамывает.

— Что у вас с ногой?

— Да так, обжегся. Чистил трубу у Колибри, ну, а она растопила печь.

— Растопила, когда вы были в трубе?

— Ну да. Не мерзнуть же ей. Колибри — птица нежная.

— Вы как будто ее одобряете. Это же нахальство, не чувствовать, что другие…

— Разве ж это нахальство? — мягко прервал ее Соловей. — Колибри чувствует, что ей холодно, каких еще чувств вы от нее хотите? Замерзла — взяла и растопила печь. Вот такая история.

Соловей говорил просто и понятно, но Трясогузка чувствовала, что как-то он говорит не так. Невозможно было понять, шутит Соловей или говорит серьезно.

А вот Пингвин, — сказал Соловей, — никогда не топит печь. А трубу чистит каждую неделю. Это для сквознячка, говорит. Для крыльев сквознячок — первое дело. А Страус, тот сам трубу чистит. Спрячет голову в трубу с перепугу, а потом осторожно высунет наверх — и все, труба готова. Вот какая история.

Соловей знал массу историй. Казалось, он мог рассказывать их без конца. Он и вообще нравился Трясогузке — такой интеллигентный, воспитанный, даже не верится, что трубочист. И все время шутит. Трясогузка уже поняла, что Соловей шутит, а не говорит серьезно.

— Так что там слышно у Жаворонка? — спросил Соловей, внезапно прервав свои истории.

— Да так, ничего, — замялась Трясогузка. — Я его видела сегодня. Разговорились — то да се… Ты, говорит, зря топчешь тротуар. — Трясогузка смешалась, не зная, что еще можно сказать. — А сейчас я, наверно, пойду, а?

Проводив гостью, Соловей сел за стол и задумался. Теперь, когда ему не с кем было шутить, Соловей был очень серьезным, таким серьезным, каким можно быть только наедине с собой.

— Дверь отворилась, и на пороге появилась Пеночка. — Я к вам от Жаворонка, сказала она.

Дятел и Марабу

— У меня двое детей, — сказал Дятел и дружески подмигнул Марабу: — Сообщники. Старший по дереву долбит, младший стихи декламирует. П-потешные ребята!

— А как насчет другие сообщники? — напомнил Марабу. Например, Пустельга?

Это был тонкий вопрос. О том, что Дятел и Пустельга сообщники, можно было предположить по тому, как упорно она его выгораживала. На все вопросы о Дятле она твердила одно;

— Ко мне как к женщине он не имел никаких претензий.

И теперь, назвав Пустельгу, Марабу рассчитывал застать Дятла врасплох. Но тот почему-то глупо хихикнул.

— Пустельга! Вы, наверное, смеетесь!

— Хорошо смеется тот, кто смеется в последний раз, — сказал Марабу. И, подумав, добавил: Если можно так выразиться.

— Д-да нет же, я такими вещами не занимаюсь! У меня семья, дети, не з-забывайте, что я люблю свою жену.

— Любовь не картошка, ею сыт не будешь, — определил свою точку зрения Марабу.

— Да и вообще… Мне бы жена не п-позволила… Моя жена терпеть не может эту П-пустельгу. «Не п-понимаю, что в ней находят некоторые», — говорит моя жена.

— Кто находит? — немедленно уточнил Марабу.

— Ну, я не знаю. Сам я ничего не нахожу.

— Мне нравится ваша физиономия, — сказал Марабу. Если вам Пустельга не нужен, так он и нам не нужен. Пустельга можно освободить, — сказал Марабу, повернувшись к Филину, и, повернувшись обратно к Дятлу, добавил: — Раз вы советуете.

— П-пустельга! — все еще не мог успокоиться Дятел. — и к-как вам могло прийти такое в голову?

— Нам разное приходит в голову, — спокойно возразил Марабу. — Вот сейчас нам пришло в голову помочь ваша семья. Как вы на это смотрите?

Дятел перестал заикаться. А почему бы нет? Ведь могли же Синицу назначить начальником королевской почты и телеграфа. Еще вчера там был Журавль, но Марабу сказал: «Лучше Синица, который у нас в руках, чем Журавль, который у нас в небе».

Окрыленный Дятел, волнуясь, заговорил:

— Я вас прошу, сделайте одолжение… Жена, двое детей… Один по дереву долбит, другой стихи…

— А стучать ты умеешь?

— Кого вы спрашиваете! Столько лет у ворот младшим привратником… Это мой долг.[7]

— Ну вот и отлично, — подытожил Марабу разговор. — Думаю, мы с вами сработаемся. Как умный Дятел вы должны понимать, что, если мы не летаем, значит, мы знаем, что мы делаем. Небо — это туда-сюда, вверх-вниз, шиворот-выворот — разве это порядки?

Дятенок и другие

— Прибыл в ваше распоряжение! — доложил Дятенок.

— Ну что ж, докладывай, — улыбнулся солдат Канарей.

— Есть докладывать! Я тут еще двоих привел, они за дверью ждут. Надежные ребята!

— Ох ты, господи, — засуетился дворник Орел. — Чего же им под дверью стоять? Проси, пускай заходят.

Дятенок подал знак, позволявший зайти его компании.

Простите за беспокойство… Чрезвычайно счастливы… Не имеем чести… Имеем честь… Дятенок, представьте же нас!

В дверях стояли надежные ребята Зяблик и Сорокопут.