Жизнь, прожитая не зря - [92]

«Ведь ему уже двенадцать. А без меня ничего не может. Даже баранов пасти как следует не научился. Я в его возрасте уже один вовсю стадо гонял», — мысли в голове Гасана шевелились с натугой.

Он поднял глаза.

— А тебе что, остальных мало? — спросил он после недолгого молчания и кивнул на кусты, из которых доносились пьяный гогот, крики, визг, ругань.

— Они слишком грубые.

— А я что, нежный, что ли? — удивился Гасан.

— Ты добрее, — Хадижка вдруг схватила его за руку и потянула к себе. — Оставайся, да.

— Я добрее?! — удивился он ещё сильнее, подаваясь вперёд.

— Ну, ты хоть не издевался, как тот, который меня водку пить заставил. Целый стакан. Меня чуть не вырвало.

— А чё, тебе не понравилось.

— Я не люблю водку.

— Не любишь? А что любишь?

— Пиво ещё могу выпить, а водку терпеть не могу. Она слишком крепкая и горькая.

Гасан помолчал, посмотрел на неё задумчиво.

— Чего, у неё в доме живёшь? — и он указал рукой в сторону кустов.

— Нет, в Городе Ветров. А сюда так приехала, на пару дней.

— А там чем занимаешься?

— Работаю, — ответила она коротко, с безразличием.

Чабан скривился насмешливо.

— В сауне работаешь, да?

Хадижка глянула на него пристально:

— Да, в сауне. «Орфей» называется, — и усмехнулась вдруг нагло, распутно. — Так что будешь в городе — приходи, отдохнём.

Гасан ещё раз вспомнил про сына, представил, как тот сидит, сейчас, наверное, на земле, возле костра, вслушивается нетерпеливо в ночную тьму, ожидая услышать топот конских копыт, отцовский голос.

«Он же не один там, с Сидуком. Не должен овец растерять», — убеждал он себя.

Потом его взгляд упал на Хадижку, на её мягкое лицо, тонкие руки, худощавое, но стройное тело. И он ощерился вновь.

— Ну и как, любишь свою работу? — усмехнулся Гасан. — Любишь, а?

— Э, отстань, да! Хватит издеваться, — Хадижка обиженно мотнула головой.

— Я серьёзно спрашиваю.

— Да, люблю, — резко, с вызовом в голосе ответила она.

— В-а-я-я! Тогда работай, как следует. От души, — воскликнул он, снова опускаясь на бурку.

«Пусть остаётся на ночь один, давно пора привыкать. Утром приеду», — подумал он про сына.

Зябко кутаясь в старую отцовскую бурку, Джабраил сидел у дотлевавшего костра. Прогоревшие угли громко потрескивали в тишине, давая жаркий багровый отсвет. Временами из их кучи вырывались и тут же гасли язычки пламени. В тихом безветренном воздухе в чёрную высь тихо поднималась тонкая струйка дыма.

Давно наступила ночь, но Гасан всё не возвращался. До вечера Джабраил добросовестно пас стадо, гоняя его по склону. И чем ниже склонялось солнце, тем нетерпеливее посматривал он в сторону ущелья, по которому утром уехал отец. Прислушивался: не слыхать ли конского топота? Но слышал лишь блеяние овец да глухое ворчание Сидука.

Волкодав ещё днём начал вести себя странно. Он то и дело принимался настороженно нюхать воздух, замирал, приподнимая короткие обрубки ушей, рыча недобро. Он часто подбегал к краю густого кустарникового леса, ворчал, принюхивался, и шерсть на его загривке топорщилась, вставала дыбом. Сердито взлаивая, он принимался бегать вдоль зарослей. Останавливался, вглядываясь внимательно своими большими чёрными глазами в чащу, рычал, снова бегал, скаля белые сантиметровые клыки.

— Сидук! Сидук! — раздражённо кричал Джабраил и махал руками. — Ко мне.

Волкодав нехотя бежал обратно к хозяину. Садился напротив него, вываливал наружу горячий влажный язык и махал лохматым хвостом.

— Сидук! Сидук! — приговаривал мальчик, почёсывая носком ноги его бок.

Пёс повизгивал нетерпеливо и снова вскакивал на ноги.

«Волков чует, что ли?», — думал Джабраил, дивясь собаке. И вместе с быстро густеющими сумерками в его душу вползала глухая тревога.

Когда стало темнеть, он согнал овец в кучу и уселся на землю, с минуты на минуту ожидая возвращения отца. Время шло. Вечерняя заря погасла быстро, и горы погрузились во мрак.

Воздух сделался свежим, влажным. Мальчик развёл костёр, натаскав из леса сухой травы и корявых ломаных сучьев. Отца всё не было.

Джабраил съел свой ужин — пол-лаваша с пахучим овечьим сыром и кусок сушёного мяса. Долго разжёвывал хлеб, иногда отщипывая небольшие кусочки и бросая собаке. Потом разгрыз мясо и отдал волкодаву почти половину. Сидук мгновенно проглатывал куски и, пристально глядя на хозяина, махал хвостом. Поев, чабан долго пил большими глотками воду из железного кувшина с узким высоким горлышком.

При ярком пламени костра Сидук немного успокоился. Он лёг на землю и протянул вперёд к огню мощные мохнатые лапы. Но Джабраил, поглядывая то на собаку, то на черневший рядом лес, продолжал робеть.

«А что, если это правда волки? Ведь у меня даже ружья нет с собой — отец забрал. Если волков много, то мы с Сидуком барашек не спасём. Обратно в аул тоже не пойти. Обещал ведь отцу ждать его здесь».

Джабраил вспоминал виденную им однажды сцену волчьей охоты. Это было с год назад, когда они с отцом перегоняли скот на летнее пастбище. Несколько крупных волков, выскочив из чащи, нахально подбегали к самому стаду, дразня волкодавов, показывая, будто хотят скрасть приотставшего барана. И когда те, наконец, не выдержав, ринулись за ними в погоню, на атару вихрем налетели остальные, вмиг порезав и утащив в лес с десяток овец. Отец громко кричал, ругался, стрелял из ружья, но сумел положить лишь одного волка. Тот взвыл, подскочил высоко и плюхнулся на землю простреленным брюхом, обнажив клыки в смертном оскале.