Жизнь прекрасна, братец мой - [42]

— Что мне сделает этот подлец, братец? Я ни к гашишу, ни к картам отношения не имею.

— Как знаешь, но все же будь осторожен…

Через два месяца, однажды в воскресный день, Измаил после свидания с Нериман зашел в дежурку. Трое синопцев тоже сидели там. Их должны были отвезти в суд по делу Сулейман-аги. На руках у них были наручники. Внезапно вошли двое других синопцев, Красавчик Ихсан, а еще лейтенант — бросились на своих товарищей, сидевших спиной к двери, и начали пырять их ножами. Измаил крикнул:

— Прекратите!

Надзиратель из Бурсы, сидевший в дежурке, свистит в свисток. Один из тех, кто был в наручниках, Муртаза из Измира, выхватил закованной в наручник рукой нож у Красавчика Ихсана и пырнул парня. Увидевший это лейтенант внезапно бросился на Измаила. Измаил увернулся и тяжелым луженым судком, который только что принесла Нериман, ударил лейтенанта по голове.

Через час в лазарете умиравший на руках у Измаила Красавчик Ихсан попросил:

— Дай стакан воды, эфенди.

Измаил осторожно положил голову парня на кушетку, покрытую белой рваной клеенкой, и подал ему воду.

— Выходит, эфенди, судьба мне выпить последний глоток воды из твоих рук. А я ведь должен был убить тебя. Прости ради Аллаха…

— Хорошо, прощу.

К вечеру дело выяснилось. Портной Рамиз, поглаживая каштановые усы, сказал Измаилу:

— Разве я тебе не говорил? Синопцы не поладили между собой, деля доли. Разделились на две группы. Вот одни других и прикончили.

Измаил не спросил: «Что же теперь будет?» Он знал, что убийцы просидят месяц в карцере, а потом вернутся наверх и продолжат свои дела.

— Зачем было Красавчику Ихсану меня убивать?

— Лейтенант сказал синопцам: «Если уберете заодно и коммуниста, вам снизят срок. Я уже договорился с жандармским старшиной. Потому что эти сволочи-коммунисты — главные враги правительства». Это дело поручили Красавчику Ихсану, но Ихсан сначала напал на Муртазу, а когда получил перо в бок, на тебя бросился лейтенант…

Последствия этого дела оказались не такими, как думал Измаил. И лейтенанта, и других судили на скорую руку и отправили в тюрьму Чанкыры. Приехал новый главный прокурор, говорят, он — сторонник реформ.

— Ей-богу, женушка, стыдно мне есть все, что ты приносишь.

— Почему стыдно?

— Здесь народ с голоду помирает.

— На свободе тоже нет изобилия, Измаил. Что мы можем поделать? Сегодня Эмине сама приготовила тебе тархану.[46]

В черных кудряшках Эмине — синий бант.

— Ешь, папа. Я и красного перца положила много-много. И фаршу положила.

В тюрьме голод. Из камеры праотцов-Адамов в неделю выносят одного-двух покойников. От голода люди сначала раздуваются, как барабаны, а потом съеживаются и умирают. К заключенным-крестьянам посетители-крестьяне приходят тоже с тощими мешками.

Измаил вышел за порог мастерской. Все вокруг сияет в лучах солнца. Он глубоко вдохнул воздух. Посмотрел вокруг: праотцы-Адамы в лохмотьях и с ними несколько крестьян ползают на четвереньках у подножия генуэзской стены, собирая молодую траву, но рвут ее не руками, а прямо ртом, как скотина. Потихоньку, без всякой толкотни, печально пасутся, как голодная скотина.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед открыл глаза. Измаил присел на корточки перед шкафчиком, что-то делает. И керосиновая лампа горит.

— Измаил, что, все еще ночь? Ты вернулся с работы?

— Я не пошел на работу. Спи. Еще рано.

— Что ты там делаешь?

— Варю суп. Тархану. С утра будет очень кстати.

Ахмед сказал:

— Спасибо.

Не сказал: «У меня нет аппетита». Воздержался.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ничего.

Не сказал: «Очень плохо». Воздержался.

— Дай-ка проверю, температура у тебя есть?

— Совсем небольшая…

Измаил дотронулся до лба Ахмеда.

Не сказал: «Ты весь горишь». Воздержался.

— Спала. Не совсем, но спала. Через некоторое время пойду тебе за лекарством.

— Хорошо.

Не сказал: «Что проку от лекарства?» Воздержался.

Они съели суп, приготовленный Измаилом. Ахмед старается не показать, что его воротит.

— А я вот люблю с перцем, Ахмед. Может, я его переложил?

— Немножко переложил.

— Дать тебе аспирин?

— Дай, две штуки.

— Слишком много — вредно для сердца.

Ахмед не сказал: «Какая разница, что теперь вредно для моего сердца?» Проглотил одновременно две таблетки. Как же меня трясет, кажется, если не буду сдерживаться, то начну громко стучать зубами.

Накинув на спину одеяло, Ахмед сел в постели.

— Расскажу тебе, Измаил, то, что никому прежде не рассказывал, не мог рассказать.

— Ты бы лучше прилег и отдохнул, братец!

— Нет-нет… Ты ведь не рассказываешь ни о матери, ни о женщинах, которых любил… А вот я — болтун.

— Это зависит от характера. Ты бы не переутомлялся.

— В Москве некоторые из китайцев, из университетских китайцев, вернулись к себе на родину. Среди них и Си-я-у. Одна группа уехала раньше, чем группа, в которой был Си-я-у, и, как только те, первые, пересекли границу, их всех поймали и секачами поотрубали головы… всем головы отрубили, понимаешь?

— Понимаю.

— Среди них были и три девушки. Ну, в той группе, что уехала раньше… Понимаешь?

— Чего здесь не понять, а, братец? Очень даже хорошо понимаю.

— Я хочу сказать, понятно ли я рассказываю.

— Вполне понятно.

— Мы узнали, что им поотрубали секачами головы, всей группе, уехавшей раньше. Даже провели митинг. В качестве протеста. Я хочу сказать, что Си-я-у тоже все это знал.