Жизнь прекрасна, братец мой - [3]

— Что это за шум, Измаил?

— Воду качают круглые сутки. Час пути отсюда.

Измаил открыл огромный навесной замок на деревянной двери хижины. Зажег керосиновую лампу. Ахмед сел на одну из двух коек.

— Ты будто знал, что я приеду.

— Одна от Зии осталась.

Пол был земляной. Из настенного шкафа с дверцами, покрытыми проволочной сеткой, Измаил достал хлеб, сыр, помидоры, огурцы, соль и бутылку воды.

— Измаил, ты уверен, что за нами не следили?

— Они же не бесплотные духи, гады эти, братец мой, мы бы сразу смекнули!

Ахмед встал, стоя грызет огурец. Топнул по земляному полу:

— Дай Аллах, под землей не окажется камней.

— С чего бы им там взяться, братец? Кирка да лопата есть, все осталось от Зии. Доски, пилу, что там еще надо, — все раздобуду по очереди.

— Измаил, никто не знает, что я останусь у тебя?

— Я даже не сказал еще ребятам, что ты приехал. — Он начал медленно раздеваться. — Твой чемодан я сам заберу из камеры хранения, ты в городе особо не показывайся.

Измаил остался в батистовых кальсонах на штрипках и в сорочке с оторванными пуговицам. Теперь стало особенно заметно, какие у него крупные, смуглые, молодые руки.

Ахмед снова потопал по полу.

— Завтра я все здесь обмерю, проверю и начерчу точный план.

— По-моему, вглубь и вширь должно быть не меньше двух с половиной метров. И теперь ты наконец-то нарисуешь мой портрет углем.

— Твой завод далеко отсюда, Измаил?

— Где-то час пути. Встаю на заре. — Измаил завел будильник, звонок которого был больше корпуса. — Остался от Зии. — Он положил будильник под подушку. — Чтобы тебя не разбудить.

Ахмед начал раздеваться. Измаил натянул одеяло до подбородка.

— В шкафу есть чай, сахар и прочее, Ахмед. В углу — примус. Остался от Зии. А сейчас задуй-ка лампу.

— Дверь закрыть?

— Если тебе не мешает спать лунный свет, то не закрывай. Пусть идет свежий воздух… Зия так спать не мог.

Ахмед остался в кальсонах и фланелевой майке.

Колючее одеяло колет Измаилу подбородок. Через тринадцать лет, зимой 1938 года, Измаила будут содержать шесть месяцев в одиночке анкарской военной тюрьмы. В каменной комнате, которую называют камерой. На окнах — железные решетки, стекол нет. Внутрь наметает снега. Пол — цементный. Измаил будет вспоминать эту ночь — как одеяло кололо ему подбородок и как у Ахмеда все не получалось задуть лампу.

— Ахмед, ну убавь ты этот фитиль.

Ахмед наконец погасил лампу, дунув на нее и не трогая фитиль.

Лунный свет льется внутрь сквозь открытую дверь. Измаил тихонько похрапывает. А насос все гудит и гудит, гудит и гудит.

Ахмед повернулся на один бок, на другой бок, сильно зажмурился и открыл глаза. Сел в постели. Лунный свет бил во всю силу в лицо. А насос все гудит и гудит, гудит и гудит. В Юскюдаре, в дедовом ялы, я тоже сидел в постели и слушал, со сжимавшимся сердцем, как ночь разбивает шум моторных баркасов, уходивших в бесконечный путь.

Ахмед встал и из кармана брошенных на плетеную табуретку брюк достал сигареты и спички. Из заднего кармана чуть было не вывалился пистолет. Научиться стрелять не могу, а таскать приходится, черт побери. Он сел на пороге. Закурил сигарету. Тянувшееся вдаль шоссе вздрагивало от шума мотора.

Я сижу и, то и дело подняв голову, смотрю на голубоглазую девушку, которая, как я, чистит картошку. Время — около полудня. На Москву падает снег, но на университетской кухне очень жарко. Почему же девушка напротив меня не снимает платок, которым обмотаны ее голова и плечи? Слева от меня мой преподаватель политэкономии; справа — Хюсейн-заде из Ирана, студент; рядом с ним китаец Си-я-у, тоже студент; рядом с ним — жена нашего ректора, она напоминает бисквит, в который явно переложили яиц и соды; рядом с ней какой-то незнакомец, должно быть русский, это ясно по его носу; и затем — та голубоглазая девушка, на которую я поглядываю; потом — Петросян, секретарь университетской партийной ячейки, в косоворотке со значком в виде красного знамени на груди; все мы, дежурные по кухне, сидим вокруг огромного бака на деревянных табуретках. Мы достаем из мешков картофелины, все в буграх и в земле, черт бы их побрал, и, почистив, бросаем в ведро. Время от времени двое из нас уносят ведро и высыпают картошку в чан с водой.

— Твоя очередь, Ахмед.

Я встал.

Си-я-у повернулся к голубоглазой девушке:

— И твоя тоже, Аннушка.

Она встала. Оказывается, она высокая. Мы оба взялись за ведро, с одной стороны — она, с другой — я. Я не рассмотрел, какие у нее ноги. На ней были валенки. Мы высыпали ведро в чан. Она вымыла руки над раковиной. Длинные белоснежные руки с полными пальцами.

— Все равно снова испачкаешь, Аннушка.

Она не ответила.

— Ты работаешь в канцелярии?

— Мы с вами разве на «ты»?

Я знал, что среди старых членов партии, а также русской интеллигенции принято разговаривать на «вы»; но в университете вся молодежь, вне зависимости от того, знаком кто-то был или нет, разговаривала друг с другом на «ты». Я обиделся:

— Ты, как видно, бывшая аристократка.

— Вы тоже не очень похожи на пролетария.

Во время обеда я поискал Аннушку в столовой, но не нашел. Это не помешало мне проглотить до последней капли постные щи, в которые я накрошил черного хлеба. С тем же аппетитом я выпил стакан чуть теплого чая, похожего скорее на мутную воду.