Жизнь прекрасна, братец мой - [4]

Снег, огромными хлопьями сыпавший в Москве на рассвете, под вечер перестал, а с наступлением ночи пошел вновь, но уже понемножку. Сегодня у меня одно дежурство за другим. Я в университетском дворе, стою в грузовике на ящиках с вяленой рыбой. Грузовик прибыл поздно, мы не успели сегодня его разгрузить. Ноги в солдатских ботинках у меня заледенели. Нужно спуститься и потопать на снегу. Так я и сделал. Слез. Потопал. Согрелся. Со двора мне видна башня Страстного монастыря. Мимо проехали сани. Забавная, вроде кавука,[14] шапка ямщика вся в снегу. В санях, верно, нэпманы. Видно по их шубам, по их шапкам. Наверное, петь, стоя на посту, нельзя. Между тем как мне очень хочется проорать во всю глотку Марш Буденного: «Даешь, Варшава! Даешь, Берлин!» Дай руку, Варшава! Дай руку, Берлин! Может быть, потому, что я крепко сжимаю в руках винтовку, а может быть, потому, что увидел нэпманов. Я посмотрел на Страстной бульвар. Он удаляется, тая в снежной тьме. Мне послышался какой-то шорох. В голову пришло самое невозможное: может быть, это Аннушка? Я повернулся. Рядом со мной, в свете уличного фонаря, стоит беспризорник — так русские называют бездомных сирот. С головы до ног в лохмотьях. Открыт только кусочек его грязного лица, на котором во всю ширь сияют большущие глаза. Крошечный носик покраснел. На вид лет двенадцать.

— Здравствуй, дяденька.

— Здравствуй.

— Рыбой пахнет, дяденька.

— Наверное.

— А что, в грузовике — рыба?

— Рыба.

— Ты давно на посту, дяденька?

— Давно.

— Рыбой пахнет.

— Наверное.

— Может, дашь мне одну рыбку, дяденька?

— Нельзя.

— Есть хочу.

— Сегодня ничего не сумел стащить?

— Всего-то одну сумочку. Пустой оказалась.

— Вас ведь всех где-то собирают. Раздают еду и одежду. Почему не идешь туда?

— Люблю свободу, дяденька.

— Откуда ты родом?

— С Поволжья.

— Как ты здесь оказался?

— Пешком пришел. На поезде приехал. В общем вагоне.

— То есть в ящике под вагоном.

— Может, и так… Мир же не перевернется, если ты дашь мне одну рыбешку, одну маленькую рыбешку?

— Не могу.

— Рыбы что, пересчитаны? Одной больше, одной меньше, кто заметит?

— Я.

— Ей-богу, есть хочется.

— Может, тебе дать денег?

— Дай.

Я дал ему денег. Он засунул их куда-то к себе в лохмотья.

— А еще дай рыбки.

— Я же тебе денег дал.

— Теперь все лавки закрыты. Думаешь, что деньгами всегда можно подсобить? Есть хочется. Дай рыбку.

— Нельзя.

— Почему нельзя, дяденька?

— Если я каждому дам по рыбке, то в грузовике рыбы не останется.

— Я что, все?

— А разве нет?

— Нет. Я — Федя Шесть Пальцев.

— Почему Шесть Пальцев?

Он протянул правую руку. Рядом с крошечными, как у воробья, пальцами болтался кусочек кожи, вроде шестого пальца.

— Угостишь сигареткой, дяденька?

Я дал ему сигарету.

— Дать прикурить?

— На голодный желудок курить нельзя. Дай рыбки.

Я дал Феде Шесть Пальцев с Поволжья одну рыбу.

— Дай еще одну, дяденька.

— Ну знаешь! Ты совсем обнаглел.

— Не сердись. Эту забери, дай одну побольше.

Я забрал. Дал рыбу побольше. Он ее куда-то спрятал.

— Почему ты не ешь? Ты же голоден был?

— Съедим ее с Санькой.

— А это кто?

— Баруха моя.

— Сколько ей лет?

— Моложе меня. Дай и ей одну рыбку…

— Давай, давай, убирайся…

— Не серчай, ухожу…

Скрестив руки на груди, он, ссутулившись, отошел недалеко, затем остановился и обернулся.

— Я никому не скажу, что ты здесь рыбу раздаешь, — сказал он. — Если все караульные будут такие, как ты, то пропала советская власть… Счастливо, дяденька…

Он вышел со двора. И исчез в снежной мгле Страстного бульвара.

Когда я вернулся в общежитие, все уже спали, только стоявшая рядом кровать Си-я-у была пуста. Когда я разматывал портянки — ткань, которой обматывают ноги вместо носков, — вошел Си-я-у — единственный студент в университете, у кого есть костюм. Еще он носит лакированные туфли и даже галстук-бабочку. Еще у него есть фетровая шляпа, но теперь он ее не надевает. Однажды он вышел в ней на улицу, а мальчишки на Цветном бульваре бежали за ним следом и кричали: «Буржуй! Буржуй!» Он прекрасно говорит по-французски. Возможно, он приехал в Москву из Парижа, точно я не знаю. Те, кто находится здесь не по официальному приглашению, вроде меня, определенные вопросы друг другу не задают.

— Си-я-у, послушай. Кто такая Аннушка?

— Машинистка ректора.

— Это я уже знаю. Кто ее родители?

— Отец, кажется, был инженером. Колчак его расстрелял. Мать умерла от тифа. Bonne nuit.

Гул водокачки пробивался сквозь ночь. Ахмед, шаркая босыми ногами, вернулся в кровать. Лег на спину. До свидания, Аннушка!

Когда я проснулся, в сумрак комнаты сквозь дверные щели врывались лучи дневного света. Измаил, уходя, закрыл дверь, а я открыл. Налил себе чаю в очень тонкий стакан — он, наверное, остался от Зии.

Ахмед зажег лампу, закрыл дверь. Гул водокачки все равно слышен. А когда мы будем копать, снаружи будет слышно? Он положил пистолет на кровать. Надо чем-то подпереть эту дверь. А что это даст? Если меня застукают, когда я буду копать, никакой засов не спасет. Он взглянул на часы. Четверть девятого. Он начал копать посреди хижины. Взглянул на часы. Половина десятого. Я выдохся всего за час с четвертью. Черт побери. Он выпил воды. Закурил. Открыл дверь. Шоссе все так же одиноко внизу, в лучах яркого дневного света и в пыли.