Жизнь после жизни - [147]

— Оплату взяла на себя Иззи, — ответил Хью. — Она сама настояла.

Доктор Келлет задумчиво раскурил пенковую трубку. Они устроились на террасе. Урсула подумала, что охотно провела бы здесь всю оставшуюся жизнь. В дивном равновесии.

— «Если у меня есть дар пророчества или мне доступны всякие тайны и всякое знание…» — начал доктор Келлет.

— «…или у меня такая вера, что я могу горы передвигать, а любви нет, — я ничто»,^{203} — подхватила Урсула.

— Любовь по-латыни может обозначаться словом caritas. Да ты и сама, наверное, это знаешь.

— Я наделена caritas, — сказала Урсула. — Но почему вы цитируете Коринфян? Мне казалось, вы буддист.

— О нет, я ничто, — сказал доктор Келлет. — И одновременно — все, — добавил он (по мнению Урсулы, слишком лапидарно). — Только вот вопрос: в достатке ли у тебя?

— В достатке ли — чего? — Она утратила нить беседы, но доктор Келлет занялся своей трубкой и не ответил.

Как раз в это время подали чай, и разговор прервался.

— Шоколадный торт получается у них отменно, — сказал доктор Келлет.

* * *

— Поправила здоровье, медвежонок? — Хью бережно усаживал ее в «бентли» — он приехал за ней на машине.

— Да, — сказала она, — полностью.

— Вот и славно. Поедем домой. Дом без тебя — не дом.

* * *

Столько драгоценного времени потрачено впустую, зато теперь появился план, думала она в Лисьей Поляне, лежа в своей постели. Для осуществления этого плана, конечно, требовался снег. Серебряный заяц, танец зеленых листьев. И кое-что еще. Немецкий язык, а не латынь с древнегреческим, затем курсы стенографии и машинописи, не помешают и начатки эсперанто — на тот случай, если утопия сбудется. Вступить в местный стрелковый клуб, подать заявление на какую-нибудь конторскую должность, немного поработать, скопить денег — как заведено. Не привлекать к себе внимания, следовать совету отца, пока еще не высказанному: «Не высовывайся и не светись». А потом, когда она подготовится, ей вполне хватит средств, чтобы жить дальше, в самом сердце зверя, из которого нужно вырвать черную опухоль, что росла с каждым днем.

А в один прекрасный день она пройдет по Амалиенштрассе, остановится у фотоателье Гофмана, поглазеет на выставленные в витрине «кодаки», «лейки» и «фойхтлендеры», откроет дверь — и звон колокольчика сообщит о ее появлении девушке за прилавком, которая, вероятнее всего, скажет Guten Tag, gnädiges Fräulein или Grüss Gott, потому что в тридцатом году люди еще будут говорить Grüss Gott и Tschüss, а не рявкать при любом удобном случае: «Хайль Гитлер!», вскидывая руку в нелепом салюте.

А Урсула протянет ей допотопный ящичный фотоаппарат «брауни» и скажет: «У меня почему-то не получается зарядить пленку», на что бойкая семнадцатилетняя Ева ответит: «Разрешите, я посмотрю».

От этих благих помыслов заходилось сердце. Урсулу окружала неотвратимость. Сама она была и воительницей, и сверкающим копьем. Ее меч поблескивал во мраке ночи, пика света вспарывала темноту. В этот раз ошибок быть не должно.

Пока все спали и дом молчал, Урсула, выбравшись из кровати, залезла на стул у открытого мансардного окошка спальни.

Время пришло, подумала она. Где-то сочувственно пробили часы. Она вспомнила Тедди, мисс Вулф, Роланда и крошку Анджелу, а еще Нэнси и Сильви. Вспомнила доктора Келлета и Пиндара. «Стань собой, но прежде узнай, каков ты есть». Теперь Урсула знала, какова она есть. Урсула Бересфорд Тодд, свидетельница.

И она распахнула объятия при виде черной летучей мыши, и они полетели навстречу друг дружке и обнялись в воздухе, словно после долгой разлуки. Это любовь, подумала Урсула. А в ней без ученья нет и уменья.

Будьте доблестны

Декабрь 1930 года.

Урсула знала о Еве все. Знала ее увлечения: мода, косметика, сплетни. Знала, что Ева умеет кататься на лыжах и коньках, любит потанцевать. Урсула ходила с ней в «Оберполлингер», где подолгу разглядывала дорогие платья, а потом они вдвоем шли пить кофе со сливками или покупали себе мороженое в Английском саду и смотрели, как детвора кружится на карусели. Вместе с Евой и ее сестрой Гретль они ходили на каток. Брауны приглашали ее на ужин. «Твоя английская подруга очень мила», — говорила Еве ее мать, фрау Браун.

Урсула сказала им, что хочет подтянуть свой немецкий, дабы по возвращении домой заняться преподаванием. От такой перспективы Ева зевнула, изображая скуку.

Ева обожала фотографироваться, и Урсула беспрестанно щелкала ее своим «брауни», а потом они сообща вклеивали снимки в альбомы и восхищались изобретательными позами Евы. «Тебе бы в кино сниматься», — повторяла Урсула, и Ева наивно млела. Урсула поднахваталась сведений о знаменитостях — голливудских, английских и немецких, о новейших песнях и модных танцах. Будучи девушкой постарше, она опекала неоперившуюся младшую. Взяла ее под крыло, и Ева сильно привязалась к своей новой, такой утонченной подруге.

Конечно, Урсула знала, что Ева без ума от своего «человека в возрасте»: она смотрела на него преданными овечьими глазами, ходила за ним хвостом, безропотно ждала в углу ресторана или кафе, пока тот вел нескончаемые разговоры о политике. На эти сборища Ева стала брать с собой Урсулу — как-никак та была ее лучшей подругой. Еве требовалось одно: быть поближе к Гитлеру. И Урсуле требовалось то же самое.