Жизнь после жизни - [10]

— Все хорошее когда-нибудь кончается, — говорил Хью, сопровождая Лили и Маргарет в дом, к накрытому столу. — Полагаю, миссис Гловер, поэтическая натура, запекла нам электрического ската. Но прежде не угодно ли вам осмотреть мою дизель-генераторную установку?

Дамы щебетали, как глупышки-школьницы.

Урсулу разбудили восторженные крики и аплодисменты.

— Электричество! — услышала она возглас одной из материнских подруг. — Какое чудо!

Спала она в мансарде, в одной комнате с Памелой. У них были одинаковые кровати, разделенные лоскутным ковриком и прикроватной тумбочкой. Памела во сне закидывала руки выше головы и часто вскрикивала, как от укола булавкой (излюбленная пытка Мориса). За стенкой с одной стороны спала миссис Гловер, храпевшая как паровоз, а с другой стороны — Бриджет, которая всю ночь бормотала. Боцман спал у девочек под дверью, ни на миг не теряя бдительности даже во сне. Иногда он тихонько скулил, не то от удовольствия, не то от страданий. В мансарде было тесно и беспокойно.

Позже Урсула проснулась еще раз, когда гостьи собрались уходить. («Уж больно чуткий у нее сон», — приговаривала миссис Гловер, словно это было изъяном, который необходимо исправить.) Выбравшись из кровати, Урсула пошлепала босиком к окну. Если бы она залезла на стул и высунула голову, что категорически запрещалось всем детям, то увидела бы, как Сильви и ее подруги идут по лужайке, а платья их мотыльками трепещут в наступающих сумерках. Хью поджидал у задней калитки, чтобы деревенской дорогой проводить дам к полустанку.

Время от времени Бриджет водила детей на станцию встречать отца — тот возвращался с работы поездом. Морис говорил, что, когда вырастет, станет машинистом, а может, исследователем Антарктиды, как сэр Эрнест Шеклтон, который как раз готовился к отплытию в свою великую экспедицию.^{11} А может, просто банкиром, как папа.

Хью работал в Лондоне, куда они изредка ездили всей семьей, чтобы вечером чопорно посидеть в гостиной у бабушки, в Хэмпстеде; задира Морис и Памела играли на нервах Сильви, отчего на обратном пути она вечно пребывала в мрачности.

Когда все ушли и голоса затихли вдалеке, Сильви двинулась через лужайку к дому, а тьма, эта летучая мышь, уже расправляла крылья. Незаметно для Сильви по ее следу деловито трусила лиса, которая вскоре нырнула в сторону и исчезла в кустах.

— Ты слышал? — встрепенулась Сильви. Облокотившись на подушку, она читала один из ранних романов Форстера.^{12} — Кажется, малыш забеспокоился.

Хью склонил голову набок. На мгновение он стал похожим на Боцмана.

— Ничего не слышу.

Обычно малыш ночью не просыпался. Он был ангелочком. Хотя и не в Царстве Небесном. К счастью.

— Пока что он лучше всех, — сказал Хью.

— Да, этого, пожалуй, оставим.

— Только на меня совсем не похож, — заметил Хью.

— Ты прав, — с готовностью подхватила она. — Ничего общего.

Хью рассмеялся, с чувством поцеловал жену и сказал:

— Спокойной ночи, давай гасить свет.

— Я, наверное, еще немного почитаю.

Однажды душным вечером — дело было через несколько дней — они отправились посмотреть жатву.

Сильви и Бриджет с девочками шли через поля; Сильви несла малыша: Бриджет соорудила из шали перевязь. «Ни дать ни взять — ирландская крестьянка», — развеселился Хью. Дело было в воскресенье; свободный от жестких оков финансового рынка, Хью лежал в плетеном шезлонге на веранде за домом, держа перед собой, как Псалтирь, «Альманах крикетиста».

Морис умчался сразу после завтрака. В свои девять лет он волен был ходить куда угодно и с кем угодно, хотя предпочитал компанию ровесников. Сильви не имела понятия, чем они занимались, но в конце дня сын всегда возвращался, перепачканный с головы до ног, да еще с какой-нибудь неаппетитной добычей — с банкой червей, дохлой птицей или иссушенным добела черепом мелкого зверька.

Солнце давно начало свой крутой подъем на небо, а они еще только выходили из дому, отягощенные ношей: малыш, корзины для пикника, пляжные шляпы, зонтики от солнца. Боцман, как уменьшенный пони, рысцой бежал рядом.

— Господи, мы как беженцы, — сказала Сильви. — Прямо Исход евреев из Египта.

— Евреев? — переспросила Бриджет, скривив свою невзрачную физиономию.

Тедди всю дорогу спал в импровизированной перевязи, пока они карабкались по ступенькам, перебираясь через каменные ограждения, и спотыкались на разбитой, иссушенной солнцем колее. Бриджет где-то зацепилась подолом за гвоздь и порвала платье, а потом стала жаловаться, что в кровь сбила ноги. Сильви подумывала снять корсет и бросить его на обочине — интересно, что подумал бы прохожий, завидев такой предмет. На нее внезапно нахлынули неуместные при ярком свете дня воспоминания о том, как Хью во время их медового месяца в Довиле высвобождал ее из шнуровки под доносившиеся из открытого окна крики чаек и быструю перебранку на французском между мужчиной и женщиной. Возвращаясь домой на пароходе, отходившем из Шербура, Сильви уже носила в себе крошечного гомункулуса, из которого впоследствии получился Морис, хотя в ту пору она еще пребывала в блаженном неведении.

— Мэм? — вывел ее из задумчивости голос Бриджет. — Миссис Тодд? Это ведь не