Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский - [7]

Какой же он для него, князя Дмитрия? Видать, не слишком доверяют. Однако не бывать тому, чтобы в Копорье новгородцы себя господами зрили. Недоимки, кои он с лопарей соберет, частью в Переяславль-Залесский увезет.

* * *

По морозу созрела рябина, и ее ягоды каплями крови алели на снегу. И было в этом что-то тревожное, настораживающее…

Ударил вечевой колокол, медный, многопудовый, и в студеный день он гулко отозвался во всем Новгороде, перекинулся за его стены и покатился по всему многоверстному посаду с его монастырями и деревеньками.

И тотчас захлопали двери изб и домишек, хором и теремов. Выскакивали люди, одевались на ходу, спешили со всех концов на площадь, что у Детинца.

Переговаривались:

- Почто скликают?

- Кто ведает.

- Подь разберись.

- Новгород недруга учуял, вона и великого князя позвал.

- Так ли уж недруга, аль колокол тревогу вещал?

- А ить верно, тревогу всполохами бьют. Стало быть, есть о чем говорить.

- Послушаем…

Удары вечевого колокола Дмитрия не удивили: знал, по какому поводу горожан созывают. Оделся неторопливо и вместе с воеводой вышел из Детинца. На площади гул, народ толпится. Кто во что одет: в армяки и сермяги, в полушубки дубленые и кожухи. Мастеровые даже кожаные фартуки не скинули, так и явились на вече. Тут же вертелись и те мужики, которые драки любили начинать.

У самого помоста теснились бояре и купцы именитые. На этих шубы теплые, шапки высокие, соболиные. Расступились, пропустили князя.

Кто-то из толпы запоздало выкрикнул:

- Кому неймется в колокол бить?

- В дурь попёрло!

- Ахти, матушки!

Появились всадник с тысяцким, пробрались сквозь толпу, взошли на помост.

Важно вышагивая, опираясь на посох, пришел архиепископ Киприян. Поверх рясы шуба, голову скуфейка монашеская прикрывает. Поверх шубы крест массивный, серебряный. На помосте все осенили себя крестным знамением, поклонились на четыре стороны, поворотились к Параскеве Пятнице, и посадник Семен начал:

- Люд новгородский, дозволь слово молвить! Чей-то насмешливый голос выкрикнул:

- Коли созвали, так и ответствуй!

- К чему князя Переяславского позвали? Есть ли на то согласие веча?

- Аль у тебя, Мирон, память отшибло?

- Говори, посадник! - взревела толпа. - На кого Дмитрию ополчаться? Надо ли Новгороду рать скликать? Еще поглядим, кто у него враги!

- Не томи, посадник, сказывай! Семен жезл свой поднял:

- Не я сказывать буду, а тысяцкий Олекса! Толпа вплотную подступила к помосту. А Олекса впереди помоста встал, шапку скинул. Новгородцы приготовились слушать. Знали: Олекса пустое не на плетет.

Тысяцкий откашлялся:

- Люди новгородские, вам ли не ведомо, что два лета сряду за лопарями недоимки, а потому и позвали мы князя Дмитрия сходить в край озерный пополнить нашу скотницу.

- По справедливости! - взревела площадь. И снова голос тысяцкого перекрыл рев:

- Коли вы, люди новгородские, со мной в согласии и князю доверяете суд у лопарей вершить, так дозвольте мне казну открыть, выделить княжьей дружине на прожитие.

- Пущай князь поклонится! Сколь надобно гривен?

- Выделить! Чай не голодом ему дружину морить!

В толпе именитых разом заговорили:

- Тебе, тысяцкий, дозволяем!

Тут кто-то из мастеровых насмешливо выкрикнул:

- А крепко ли сидит Дмитрий на княжении? Сказывают, Андрей Городецкий его подпирает!

- На то они и братья, сами разберутся! И вече расхохоталось.

Неожиданно с помоста раздался голос князя Дмитрия:

- Люди новгородские, не бесчестил я вас и память отца Александра Ярославича чту, так почто у вас недоверие ко мне?

- Речь твоя верная, князь. Доверяем!

- Выдели, тысяцкий, сколь князь просит! Сошли с помоста. Расходился народ с веча - кто к мосту волховскому на ту сторону реки, кто в улицы на Софийской стороне. Рядом с князем шел воевода Ростислав. Дмитрий заметил со смешком:

- Глядишь ты, без побоев обошлись. Миром.

- Олекса от веча хотел приговор услышать.

- Он, Ростислав, перед вечем отчётен.

- То так. Пора, княже, определиться с выездом.

- После Рождества. Благо морозы стоят.

* * *

Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли.

Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлеживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушел Филька к своей разлюбезной вдовушке да и пропадал там сутками.

Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:

- Ты что ж, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?

Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:

- А ты, старый пес, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.

И удалилась, покачивая бедрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:

- Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!

Филипп голову вздернул:

- Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…

На Рождество, только лед на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чем мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался - и к Лукерье…