Жизнь некрасивой женщины - [30]

Не скрою, что его туманные, насмешливые запугивания были мне неприятны.

— Не люблю твоих прибауток, — сказала я. — Все на испуг берешь?.. А это значит — слаб. Ты бы лучше дал мне слово писать, я отвечать тебе буду.

Я была счастлива, когда под бурные аплодисменты вышла на эстраду пестро одетая толпа цыган. Концерт заканчивался. «Слава Богу, все прошло благополучно, теперь скорее, скорее вырваться наконец отсюда».

— Мне пора! — решительно сказала я. — Уже поздно, ведь я живу не у себя, хотя и предупредила…

— Шампанского! — громко крикнул, перебив меня, Ника. Он схватил меня за руку. — Мы еще не простились! Подожди, без шампанского не отпущу!

В это самое время к нашему столику подошел официант.

— Вашу жену к телефону! — сказал он, обращаясь скорее к Нике, нежели ко мне.

Я была изумлена.

— Не может быть… это ошибка, мне некому звонить…

— Вас, вас… — Официант энергично кивал головой. — Спросили сначала: у вас ли ужинает летчик Васильев с женой?.. А потом, как узнали, что здесь, так и говорят: попросите, мол, его супругу… женский голос просит…

— Иди-иди! — Ника смеялся. — Это мама! Ведь я тебя разыскивал и у нее был, а сегодня специально заезжал, сказал, что нашлась пропажа, она знает, что мы сегодня здесь ужинаем, прощаемся… иди-иди!

Мама!.. С бьющимся сердцем, не веря своему частью, я выбежала в вестибюль, схватилась за телефонную трубку, как за якорь спасения.

— Мама! — крикнула я, но… трубка была безгласна, пуста… никто мне не ответил.

Почему? Неужели мама не могла подождать?.. Как жестоко с ее стороны. Зачем же было вызывать?..

Расстроенная, я вернулась в зал. Цыгане пели, плясали. Шампанское было уже налито в бокалы.

— Скорее, скорее! — торопил Ника. Он протянул мне бокал, мы чокнулись.

Чокаясь с Гриценко, я заметила, что он как-то странно на меня смотрел.

Потом мы снова чокались и опять пили. Ника подсел очень близко и стал уговаривать поехать по старой памяти в «Мавританию», где стояли цыгане. Он задерживал мою руку.

— Пусти! — уже строго, стараясь освободиться от него, сказала я. — Уговор дороже денег. — Я чувствовала, что выпила лишнее, — во рту был какой-то неприятный вкус, но старалась не показать вида и продолжала: — Ведь вечер кончился, ты обещал, это нехорошо… — Я говорила еще что-то, с ужасом ощущая, как от самых ног поднимается холод, все выше, выше, к самому сердцу. Голова сразу отяжелела, язык не слушался и деревенел. «Умираю!» — хотела я крикнуть, но горло заледенело. В то же самое время мне показалось, что я слепну, глаза наполнялись чернотой, судорога сдавила горло.

Пение и крики цыган звучали все отдаленнее, все тише. Последнее, что я осознала, меня куда-то несли. «Паралич!» — подумала я, прежде чем потерять сознание. Но сознание возвращалось через какие-то промежутки. При этих возвращениях к жизни я не могла открыть глаз, не могла вымолвить ни одного слова. Страшный гул и шум наполняли голову, я слышала голоса: «Скорую помощь! Скорую помощь!» Потом голос Ники: «Жена моя, у нее порок сердца, это припадок!» Потом вновь наступило беспамятство, которое прерывалось какими-то свистками, гудками паровозов… Потом чьи-то пальцы осторожно приподняли мои веки, и я увидела женщину в белом, с красным крестом на рукаве, склонившуюся надо мной, но подступившая к горлу рвота снова бросила меня в небытие.

Потом мною овладел длительный и неотвязный кошмар. Я неслась по каким-то ледяным волнам, и лапа, большая и мохнатая, ежеминутно, но довольно ласково касалась моего лица…

Наконец я стала чувствовать свое тело и поняла, что лежу. Мохнатая лапа по-прежнему ласково касалась лица, но теперь ко всему этому в ушах еще стояло знакомое, приятное, напоминавшее мне далекое детство в Петровском поскрипывание. Это были полозья саней, скользящие по твердому, оледеневшему снегу… Конечно, я в санях, вот и знакомый звук: встряхивают вожжами, ударяя по бокам лошади…

Я открыла опухшие, отяжелевшие веки. Хотела пошевельнуть рукой, но она мне не повиновалась. Я лежала закутанная в знакомую оленью доху Васильева. Нависший над самой головой пушистый воротник, мерно раскачиваясь от езды, ежеминутно мягко касался моего лица. Я различила впереди, на облучке саней, спину ямщика, а рядом фигуру Васильева.

Хотела позвать Нику, но у меня вырвался хриплый стон. Ника быстро обернулся, нагнулся ко мне.

— Ты видишь меня? Слышишь? — спросил он с тревогой.

В ответ я кивнула головой. Он поправил поудобнее сено, отвел от моего лица мех воротника, и я вдруг увидела над головой почти черное небо морозной ночи с яркими мелкими звездами.

Я вновь закрыла глаза. Никак не могла понять, где я, что случилось… Передо мною носились какие-то отрывочные и беспорядочные воспоминания. Путаясь в различных предположениях, я вдруг вспомнила ощущение телефонной трубки в руке, вспомнила, с какой надеждой ее схватила… И мгновенно мне все стало ясно: мама и не думала звонить, и вообще никто меня не вызывал. Официант «Ампира» был подкуплен Никой и вызвал меня нарочно к телефону на мнимый звонок. В это время Ника влил мне в шампанское что-то, от чего я чуть не умерла. Его план был заранее обдуман; отсюда и занятый сбоку около оркестра столик, такой незаметный для большинства сидевших в зале. Оттого и присутствие преданного Гриценко, услужливо помогавшего вынести жену Васильева, с которой так некстати в ресторане сделался вдруг сердечный припадок.