Жизнь некрасивой женщины - [32]

Я увидела его впервые как-то раз вечером, когда вышла подышать на крыльцо свежим воздухом. В ту зиму стояли лютые морозы, и мне в легкой черной шелковой шубке нечего было и думать о прогулках, к тому же дорога была наезжена только в одну колею, и при встрече с санями надо было отходить в снег, которого намело по колено. Я стояла на крыльце, с жадностью вдыхая чистый морозный воздух, любуясь очертаниями старинных глав монастыря и видом печального, заброшенного кладбища.

— Чего вы боитесь? — вышла я наконец из терпения. — Я не сделаю вам ничего дурного, у меня есть с собой лекарства, может быть, вам легче станет!..

Не знаю, надоела ли моя настойчивость, но послышался звук откинутого металлического крючка, и дверь открылась.

Высокая черная фигура монаха, бродившая среди могил, показалась бы мне призраком, если б по чуть сутулой спине и мелким шагам я не узнала повара гостиницы.

Он был в монашеской скуфье, и хотя в вечерних сумерках я не могла рассмотреть выражения его лица, но по тому, как медленно он шел, я чувствовала, что он сосредоточен и погружен в свои мысли.

Я стояла тихо, боясь пошевельнуться, боясь, чтобы не хрустнул снег под подошвами ботинок. Но Поп-верста уже повернулся, взгляд его упал прямо на меня. Он сразу насупился, опустил голову и, повернувшись ко мне спиной, стал быстро удаляться. Его длинная неуклюжая фигура еще долго ныряла в снежных сугробах между крестами, пока наконец не скрылась за монастырем.

Однажды девушка, принесшая мне утром чай, предупредила меня:

— Сегодня ни завтрака, ни обеда не будет… повар заболел.

— Что с ним?

— Да разве у него узнаешь? Заперся, к себе никого не пускает, больницы звенигородской боится…

Целый день мысль об этом больном, одиноком человеке не покидала меня. Я еще дождалась трехчасового чая, чтобы спросить горничную, как здоровье Попа-версты.

— Все на запоре сидит, — с досадой ответила она, — наверное, самогоном отравился… пьет он очень…

— А вы бы в Звенигород за врачом съездили, — предложила я.

— А кто поедет? Чтобы в поле замерзнуть? Смотрите, какая метель разыгралась…

Вьюга действительно кружила, мела, срывала с крыши снег и запорашивала снежной пеленой стекла окон. Ветер уныло выл в трубе.

— Покажите, где комната вашего повара, — попросила я.

— А вы разве доктор?

— Да, — решилась я на ложь, так как иначе боялась встретить отпор. Наверное, я напустила на себя достаточно решительный вид, и горничная мне молча повиновалась.

Я взяла аптечку, которую за время моего выздоровления успела составить.

По бесконечным лестницам и низким переходам старинной гостиницы мы спустились в подвал, где помещалась обширная кухня. Девушка указала мне на маленькую дверь.

— Стучите, все равно не откроет, — сказала она, махнув при этом безнадежно рукой.

— Сильвестр… а как его дальше, по батюшке? — осведомилась я.

— Не знаю. — Горничная усмехнулась. — Поп-верста, да и только. Все так его зовем.

— Товарищ, откройте! Гражданин!.. — не зная, как назвать больного, стучала я в дверь.

Сначала была мертвая тишина, больной не подавал никаких признаков жизни. Потом послышалась возня. Я все продолжала стучаться. Наконец недовольный голос спросил:

— Кто там?.. Мне доктора не надо… все равно не открою!

— А я не из Звенигорода доктор, а совсем другой, я тут, в гостинице, живу.

— Что вам надо?

— Помочь, если смогу.

— Оставьте меня в покое, — промычал голос за дверью.

Высокая, согнутая фигура заковыляла от двери в угол и скрылась во мраке.

На опрокинутой деревянной бочке, заменявшей, очевидно, стол, стоял старинный монастырский фонарь из резного черного железа, из которого лила скупой свет стеариновая свеча. Когда глаза привыкли к полумраку, я увидела, что Поп-верста взгромоздился на койку. Из тюфяка во многих местах торчала солома. Эта конура, наверное, прежде была чуланом для провизии, о чем ярко свидетельствовали маленькие под потолком оконца за железной решеткой. «Настоящая тюрьма», — подумала я. Над койкой висела на железном крюке темная, старая икона; с нее свешивались резные деревянные четки.

Поп-верста сидел против меня, свесив ноги в дырявых валенках, и смотрел недружелюбно, зло, не мигая. Он чуть покачивался, видимо от слабости. Сквозь смуглость худых щек проступали яркие пятна. Он горел в жару.

Я поставила больному градусник, ощутив при этом приторно-кислый запах немытого человеческого тела. Сев на какой-то пустой ящик, стала расспрашивать повара, на что он жалуется. Он не хотел отвечать. Чтобы время шло незаметнее, я стала рассказывать больному, что живу здесь, в гостинице, что о его болезни узнала от горничной из-за отсутствия завтрака и обеда. Поп-верста молчал и смотрел на меня недоверчиво.

Градусник шел к сорока. Пульс был частым, но не имел перебоев, что меня успокоило.

Я попросила показать мне горло. Вооружившись ложкой, придавила ею язык больному, как это делали нам в детстве настоящие доктора, и увидела страшную картину: все гланды и зев были ярко-алыми, а на зеве часто высыпали мелкие серого цвета нарывчики. Если бы это была сплошная серая пленка, то это был бы дифтерит, а это… что это такое?!

Я дала жаропонижающее, хотя знала, что это только временно собьет температуру и что вся причина — в зеве. Я нашла щепочку, навернула на нее вату и, обмакнув в сильный раствор перекиси, сделала больному прижигание зева. Вспомнив, что нам в детстве делали полоскание для горла из смеси соли и йода, намешала этот раствор в стакан воды и велела полоскать горло как можно чаще.