Жизнь наградила меня - [21]

В нашем доме бывали Иосиф Абгарович Орбели с женой Антониной Николаевной Изергиной, одной из самых блестящих женщин своего поколения и к тому же отважной альпинисткой. Иосиф Абгарович был директором Эрмитажа, а Антонина Николаевна, или просто Тотя, – старшим хранителем в Отделе западной живописи. «Представляете, как низко пала русская культура, – смеялась Тотя, – если я сижу на должности, которую занимал когда-то Александр Бенуа».

Орбели научил меня любить и понимать живопись. Иногда по вечерам, после закрытия музея, или по четвергам, когда Эрмитаж был «выходной», Иосиф Абгарович водил меня и своего сына Митю, по прозвищу Бакурик, по пустынным эрмитажным залам. Я знала наизусть коллекцию импрессионистов из запасников и держала в руках знаменитый скифский гребень из Золотой кладовой. Иногда Абгарыч усаживал нас в Малахитовой гостиной и декламировал отрывки из «Давида Сасунского». Армянский эпос не волновал малолетнего Митю. Он сползал со стула и бешено крутился вокруг себя, как щенок в поисках хвоста. «Убью, Бакур», – грозно рычал Иосиф Абгарович, хватал Митю на руки, прижимал к себе и гладил, гладил, пока Митя не зарывался в его бороду и не засыпал…

Митя был единственным, очень поздним ребенком Иосифа Абгаровича. Он родился с врожденным пороком сердца, когда Орбели было пятьдесят девять лет. Врачи предсказывали Мите короткую жизнь: Митя не доживет до семи лет, до десяти, до пятнадцати. Семья жила в постоянном страхе под дамокловым мечом Митиной болезни. «Я каждый день молю Бога, – говорила Тотя, – чтобы мы с Абгарычем не дожили до этого дня… чтобы нас Господь прибрал раньше».

Баловали его безумно: за два квартала в школу возили на ЗИМе, разрешали в гневе бить посуду, рвать книги, разрисовывать стены квартиры губной помадой. «Пусть будет чудовищем и деспотом, только бы жил и радовался».

Митя не вырос чудовищем, он оказался одним из самых светлых и добрых людей, которых мне довелось встретить. К искусству был равнодушен. Пойдя по стопам дяди, физиолога Леона Абгаровича Орбели, увлекался медициной и физиологией. Над ним по-прежнему дрожали. Ни курево, ни спиртное в дом не допускались, в спальне хранился запас кислородных подушек, и постоянно присутствовал кто-нибудь из друзей в качестве бебиситтера. И вот однажды, когда Митя уже был студентом, Тотя пришла домой и застала такую картину: Митя и его бебиситтер сидели верхом на кислородных подушках и потягивали спирт из банки, в которой были заспиртованы две лягушки, научный подарок дяди ко дню рождения… В ту же секунду бебиситтер, подушки и лягушки были выкинуты из дома навсегда…

Судьба оказалась милостивой к этой семье.

Митя пережил родителей. Он умер в возрасте двадцати пяти лет, будучи аспирантом Института цитологии…

* * *

В книжное царство ввел меня Лев Львович Раков, один из самых ярких и блестящих родительских друзей. В пятидесятых годах он был директором Публичной библиотеки. Себя Лев Львович сравнивал с ильфовским персонажем Фунтом, профессия которого была «сидеть».

Первый раз Лев Львович сел в 1937 году по делу Ковалева, историка Древнего Рима, которого обвиняли в том, что он задумал копать туннель от исторического факультета ЛГУ на Васильевском острове до Дворцовой площади. Под пытками он назвал сообщников, в том числе Льва Ракова. Выпустили Ракова в 1941-м. Он пошел на фронт и окончил войну в чине полковника. Грудь его сверкала от боевых наград.

И тут, вместо ликования по поводу Победы, он чуть было снова не угодил за решетку. Лев Львович был необыкновенно импозантен и пользовался сокрушительным успехом у дам… Случилось так, что в эти великие дни в Советский Союз прибыла супруга Черчилля Клементина. Была она с визитом и в Ленинграде. Партийное начальство отрядило Ракова, свободно владеющего несколькими языками, сопровождать ее в Эрмитаже и прочих очагах культуры. Раков и его серебристая каракулевая полковничья папаха произвели большое впечатление на гостью. Тут воспоминания расходятся. Одни утверждают, что Лев Львович снял с головы и преподнес госпоже Черчилль эту папаху. Другие говорят, что он потребовал то ли у ЦК, то ли у обкома партии подарить ей такую же. Важно не это, а то, что, приземлившись в Лондоне, госпожа Черчилль дала в аэропорту краткую пресс-конференцию, сказав: «Если бы все коммунисты были такими же интеллигентными и любезными, как господин Раков, мир не боялся бы коммунизма». Последовало много неприятностей, но посадить Льва Львовича они не решились.

Удобный случай представился четыре года спустя. В 1949 году Раков, будучи основателем и директором Музея обороны Ленинграда, попал в эпицентр «Попковского дела», когда Сталин в очередной раз расправлялся с ленинградской администрацией. Льва Львовича обвинили в том, что под видом экспонатов музея он хранит оружие.

Вернулся он в Ленинград в 1956-м. Весенним утром позвонила нам его жена Марина Сергеевна, незадолго до этого вернувшаяся из кокчетавской ссылки, куда она попала как член семьи врага народа. «Лев Львович сегодня приезжает!» Я помню до сих пор ее звенящий срывающийся голос. Они с мамой помчались по комиссионкам и за полдня купили полный гардероб: костюм, рубашку, галстук, ботинки и даже платочек в нагрудный карман пиджака. Лев Львович слыл франтом среди друзей. Было решено, что прямо с вокзала Марина Сергеевна привезет его к нам – в их коммунальной квартире не было ванной. Мы умолили наших соседей отложить стирку белья до завтрашнего дня и затопили дровяную ванную колонку.