— О-о… — только и могла произнести она, увидев небрежно обернутое в одеяло тело, которое явно принадлежало мужчине.
— Honey, — гнусаво произнесло тело, — принеси воды.
Немой вопрос застыл на помятом лице Эли, но она послушно принесла воды.
Пока кадык поршнем двигался вниз вверх, с бульканьем пропуская воду, Эля рассматривала ночного гостя. Из богатого опыта она знала, что бессмысленно вспоминать происшедшее накануне, если организм находится на стадии реанимации.
Мужчина, как обычно, был сильно моложе, чем она, и, как обычно, весьма потрепан жизнью. Он был плешават, что тщательно скрывал очень короткой стрижкой. Лицо пустое, как Элин холодильник, глаза как стеклянные бусинки в обрамлении воспаленных век. Хорошо еще фигура сохранилась (но не занятиями спортом).
Любовь к разгульному веселью ложится на внешность неизгладимой печатью, особенно после тридцати. Эля уже давно не смотрелась в зеркало по утрам, на это она отваживалась лишь после целой серии процедур. Сначала сигаретка, если нет, то сгодится бычок, затем хорошо бы пивка, за неимением сойдет рассол или кефир, к нему хорошо бы принять аспирин или алка зельцер, если есть, конечно. После этого этапа хорошо бы поспать, если некуда торопиться.
Закончив процесс орошения обезвоженного организма, мужчина вернул стакан Эле, внимательно на нее при этом посмотрев, и стал одеваться. Он молчал, она и хотела ему что- нибудь сказать, да боялась обнаружить незнание его имени.
— У тебя есть сигареты? — только и отважилась спросить она.
— Поищи на шкафу, вчера ты прятала и приговаривала, что заначки спасают по утрам.
К тому времени, как Эля обнаружила тайничок и закурила, мужчина уже стоял у двери.
— Ну, бывай. Если что, номер телефона оставил на столе.
Дверь хлопнула, Эля как-то дернулась от пронзившей ее догадки, она кинулась к сумке, денег не было, остаток месячного лимита исчез. Мужик уже вызывал лифт, она бросилась к нему.
— Где деньги, гнида?
— Какие деньги, бабуля? А шампанское, а такси? Веселиться любишь, а платить?
Смутное воспоминание остановило поток справедливости, уже готовый излиться на пришельца. Эля горько улыбнулась:
— Гусары денег не берут? Но и не дают. А в чем твой вклад в оплату веселья?
Нагло улыбаясь в дверях открытого лифта:
— А то не знаешь? Таким, как ты, не достаточно пообещать золотые горы, чтобы увлечь мужчину. С таких, как ты, еще деньги брать надо, пойди умойся, коряга. А то «поедем в пампасы, будем жить, как у царя за пазухой». Тьфу. Да лучше в Москве прозябать, чем с тобой в тропиках жариться.
Дверь с шумом закрылась. Походкой побитой собаки, шаркая тапочками, Эля вернулась в квартиру, набрала номер телефона.
— Тяпа? Извини, если разбудила тебя, дорогуша.
У Эли был один голубой друг, голубой до синевы, почти подруга.
— Прости. У меня украли последние деньги, дай, если можешь немного на еду, только на еду.
— А я ведь тебя вчера предупреждал насчет твоего альфонса, которого ты подцепила в клубе. Если бы ты меня услышала, все было бы хорошо. Но нет, ты сама с усами. Пора бы уже быть прозорливее в твоем возрасте.
— Ну-ну. Деньги не повод для оскорблений, не хочешь давать, не надо, перебьюсь. А насчет возраста, я тебя старше всего-то на шесть лет, себя ты тоже считаешь старой калошей? А, Тяпа? Что ты молчишь?
Эля положила трубку, разозлившись на весь мир: на мужиков, которые только берут, но ничего не дают, на жадных голубых друзей и больше всего на себя, за глупость.
— Ну ничего, не умру с голоду, как раз похудею перед отъездом.
На случай подобных кризисов у нее в кухне давно был припасен ящик лапши «Доширак».
Ему было грустно, это случалось каждый раз после общения на родном, русском языке. Что-то тянуло и щемило в центре грудной клетки. Хотелось скулить и слушать жалостливые песни. Александр понимал, что это дает о себе знать его прошлая жизнь, она заунывной тоской заставляет жалеть о чем-то неведомом, давно забытом.
С тех пор, как он кардинально изменил свою жизнь, прошлое напоминало о себе считанные разы. Когда лихорадка свалила его в джунглях Тайланда, лежа в ветхой хижине, в бреду его посещали все, даже первая школьная любовь, он выздоровел и снова все забыл. Иногда ему даже казалось, что его жизнь началась здесь, здесь он родился, увидев акриловый закат, здесь он, видимо, и умрет. И ничего не было ни до, ни после.
Иногда его посещали видения, картины былого, но они потеряли вкус и цвет, вместе с ними приходили сомнения в том, что это было. Он спрашивал себя, когда он успел так почерстветь, ведь всегда был впечатлительным, даже чересчур. И сам себе отвечал, видимо все, что было отпущено ему, любовь, ненависть, удача, он все потратил, осталась только расплата за все и карамельный закат.
Свою болезнь он не воспринимал как трагедию, ну разве только первые три дня после визита врача. Тогда ему показалось, что небо сейчас же рухнет на землю, померкнет солнце, и человечество задохнется от хаоса и ужаса, но ничего подобного не случилось, также порхали птички, и пахло забродившим виноградом.
Ему было страшно. Вечером один он уехал в горы и остался там. Он думал, что его отчаянье сдвинет горы, но сначала он замерз, потом проголодался и в конце концов смирился с вестью.
