Жизнь — минуты, годы... - [53]

— Мама, а дальше что? — торопила дочка.

— Спи, Таня.

Она уже давно пересказала дочери все известные ей сказки и теперь их просто придумывала и поэтому запнулась — не знала, что рассказывать дальше.

Под окном бродил сон — маленький детский сон с аккуратно подстриженной челкой, с голубыми глазами — это дочкин. А материнский сон запаздывал, и не одна еще бессонная ночь ждала ее. Она продолжала сказку:

— Дворец был красивый, из хрусталя, с большими-большими окнами, сквозь которые виднелись малахитовые горы. Закрой глазки, Танюша, вот так…

Постель пахла соломой, подушки — солнцем, потому что оно в послеобеденное время вошло в комнату и долго гостило на кровати. Свет от уличных фонарей казался лунным, и вся комната, казалось, была залита лунным светом из сказки… Сняла с себя платье, повесила его на спинку стула. Кто-то прошел по тротуару под раскрытым окном, и она попросила: закрой, чтобы нас ничто в эту ночь не беспокоило. Повынимала из волос заколки, сложила их на тумбочке. На половине хозяев кто-то ступал босыми ногами по полу, а она стояла возле кровати в короткой рубашке… Ее обнаженные руки и плечи казались вылепленными из белого мрамора… Увидев, что он пристально смотрит на нее, она прикрыла ладонями грудь и сказала: «Тебе бы отвернуться…»

— Мама, а потом что? — спрашивала Таня, поглаживая лицо матери.

— Они все легли спать, все были очень усталыми, а страшный дракон летал над дворцом, но внутрь попасть не мог, потому что этот дворец был волшебным. Дракон выжидал, когда они выйдут, подстерегал их…

Она лежала вверх лицом, подложив руку под голову, лежала на покрывале, закрыв глаза, проникавший в комнату свет от уличного фонаря придавал ее телу какой-то неестественный цвет. Он быстро снял пиджак, сорочку и остался в белой майке. Стоял над своей любимой и боялся, что перед ним всего лишь прекрасное видение и стоит ему сделать один шаг, как все сразу исчезнет. А за окном тосковал сок, один большой сон на двоих, сон, берегущий семейное счастье.

— Мама, а дальше что было?

— Спи, Танюша, детям пора спать.

Она промурлыкала что-то сонной кошкой, подвинулась на край кровати, освобождая для него место, а он не ложился, он смотрел на нее. В голубых сумерках четко вырисовывалась женская фигура… Она пошарила рукой возле себя и прошептала: «Иди ко мне».

— Мама, ну доскажи сказочку.

— Спи, дитя мое, поздно уже.

Неспокойно, озабоченно разглаживала она под собой простынь, хотела поудобнее лечь, чтобы в эту ночь ничто не мешало… А под окнами чужого дома бродил сон, один большой сон для общего семейного ложа, однако ему здесь места не нашлось.

Почувствовал, что за спиной кто-то стоит, и оглянулся. С бутылкой в руке стоял Гавриил Данилович, на горлышко бутылки был надет стакан.

— Официант говорит, что ты где-то здесь один скучаешь, — проговорил тот виновато.

— Присаживайся.

— Не обижайся, Василий Петрович, честное слово, я не со зла, просто само вырвалось. На кой черт нам друг другу душу наизнанку выворачивать, как чужие штаны… А ему я сейчас сказал: сытая и теплая зимовка… Пусть знает.

— Присаживайся, говорю.

— Не сяду, пока не перестанешь на меня обижаться…

Титинец был сильно подвыпившим, капризничал. Василий Петрович хотел было сказать ему что-то резкое, но ничего не сказал, а, решительно взяв его за руку, довольно невежливо усадил за стол.

— Ты слышишь, я Семена Иосифовича отчитал как мальчишку. Я ему прямо в глаза сказал: сытая и теплая зимовка.

— Ты сегодня был настоящим мужчиной, — продолжал иронизировать Василий Петрович над Титинцом. Похвальбе, будто тот нагрубил Семену Иосифовичу, он просто не придавал никакого значения — мало ли что пьяному взбредет на ум. — Выпьем за мужчин.

— Нет, нет, сейчас я угощаю. Будем… За настоящих мужчин, — высоко поднял свой стакан Гавриил Данилович, а когда выпил, сказал: — Я его отчитал как мальчишку, он глаза так и вытаращил… А ты, Василий Петрович, честное слово, чудесный мужик… Ты первый осмелился пойти против, а у меня натура мягкая, женская, мне иногда трудно поладить с самим собою. Однако этого не забуду… Скотине нужна сытая и теплая зимовка…

— Я всегда говорил, что ты геройский парень.

— Меня никто не уважает, меня просто никто не хочет замечать.

— Хочешь, чтобы тебя замечали, бросайся на всех, рычи на каждого. В тени держаться не следует. — Говорил как будто чистосердечно, а на самом деле тонко колол, мстил ему за криводушие.

— Давайте до дна, Василий Петрович. Я сегодня в последний раз.

— Мы всегда делаем все плохое в последний раз.

— А ты мне нравишься, Василий Петрович, — не слушая его, продолжал говорить Титинец. — Я завидую тебе, завидую, потому что ты умеешь делать все по-настоящему, как мужчина. Не смейся, я тебе больше скажу: настоящая любовь — это героизм:

Ах, Джульетта,

Зачем же и теперь ты так прекрасна?

Подумать только, что в тебя влюбилась

И смерть бесплотная…

Гавриил Данилович говорил артистично, и в ночной тишине это звучало трогательно. Шестич не вникал в смысл его слов, он лишь поддался внешней патетике, но на глазах выступили слезы, а сознание того, что он начинает плакать, будоражило его захмелевшую голову, захотелось выкинуть что-то озорно-трогательное. Обеими руками он сгреб Титинца, притянул к себе и поцеловал в губы, а потом резко оттолкнул и крикнул: