Жизнь — минуты, годы... - [22]

— Товарищи, кто желает высказаться? Может, вы, Василий Петрович? Объясните коллегам…

— Вы же знаете… Наша семья давно распалась. Больше мне нечего сказать.

— Как это — нечего? Вы что, смеяться над нами вздумали? Соберитесь с силами, найдите в себе мужество и скажите: да, признаюсь, я запятнал честь коллектива и… Ну, и так далее, и так далее…

«Честь коллектива», мысленно съязвил Кирилл Михайлович. Общее коллективное лицо. Конформность. Честь заводской марки, честь мундира. Личного мундира Семена Иосифовича. Мундир руководителя, юный друг, никогда не бывает личным. Спасибо за предметный урок, старший товарищ. О! Скользнула ослепительным лучом прожектора, и ресницы же у нее как веер! За любовь надо бороться, за правду — тоже. Защищать правду! Парадокс. От зверей или от марсиан? Людскую правду защищать от людей! Для людей! Парадокс. Надо как-нибудь к ней заглянуть, она, кажется, живет у тетки; правда, не очень-то хорошо, когда поблизости свои, сразу берут на прицел: кто? Какой оклад? Квартира? Машина? У нее кто-то, видимо, есть, такую хорошенькую не могут не заметить — бутончик. Красота — девичье приданое, и гордиться этим, пожалуй, нечестно, потому что не собственными руками добыта, а она гордится, будто самое себя создала. Слепая природа. Одному тонко, ювелирно все черточки физиономии выточила — залюбуешься! А иной раз так схалтурит, будто не доплатили ей или родители об этом не позаботились. Дать бы всем полуфабрикаты, и пусть каждый сам себя вытачивает — тогда и задирай нос. Красота, молодой человек, не играет никакой роли, нас увлекает душа человека, его дела. Ах, как пронимает, дайте ведерко, не то слезы польются прямо на пол. Почему, Иван Иванович, молчите? Первая скрипка. Товарищи, в то самое время, когда… Он, видимо, о себе не думает. Живет вне себя самого… Что ж, придется нарушить традиции. Может быть, Цецилия Федоровна?

— Разрешите мне, товарищи.

Семен Иосифович неприязненно поморщился, его раздражала бесцеремонность Волоха, особенно то, что обратился он не к нему лично, а ко всем — товарищи. Кирилл Михайлович встал нарочито медлительно, чтобы этим как-то подчеркнуть свою солидность, о которой ничего не могло сказать его юношеское лицо с кромкой редких усиков. Он поставил перед собою стул, двумя ладонями пригладил давно не подстригавшиеся волосы, торчавшие на его затылке, как ястребиные когти. Когда он поворачивал голову, когти шевелились, словно оживали. Все повернулись к нему, но он заметил только то, что на него устремила свои голубые прожекторы Вероника — бутончик в утренней росе. Кирилл Михайлович опустил голову, чувствуя, что краснеет. Хотел начать: «Я скажу несколько слов». Но он постоянно воевал против штампа.

— Мы должны смотреть на это дело не только глазами нашего уважаемого Семена Иосифовича…

Семен Иосифович прокашлялся в кулак и потянулся в карман за носовым платком, стремясь придать своему лицу равнодушное выражение.

— К каждому делу, — продолжал Волох, — следует подходить с позиций нашей общей идеи — всемирного прогресса, борьбы с пережитками прошлого и всякого рода суевериями. Мы не можем выдергивать из общей системы изолированные факты, это неразумно и противоречит законам диалектики. Семен Иосифович стремится вести нас по своего рода музейным комнатам, где повсюду выставлены древние кувшинчики, обветшалые мумии с надписями: «Осторожно! Руками не трогать!» Он нас ведет только к одному факту, на который кто-то указал пальцем. И все же между кувшинчиками, мумиями и рассматриваемым делом есть прямая связь. Не следует только все нивелировать. Пусть кувшинчик остается кувшинчиком, а мумия мумией, они были в своей эпохе, перешли в нашу. Мумии и кувшинчики бесчувственны и поэтому равнодушны. А прогресс начинается там, где кончается равнодушие.

Кирилл Михайлович волновался, потому что у него не выходило так складно, как он думал, для себя он умел быть более убедительным и непринужденным. Вероника машинально вертела в пальцах карандаш, бесцеремонно уставившись на Кирилла Михайловича. Бутончик, пластмассовая кукла с длинными изогнутыми ресницами. «Убери поскорее свои прожекторы, я уже и так весь пунцовый».

— Прогресс напоминает собою мелкие ручейки: бегут они меж камнями, оврагами, ищут, выбиваются вперед, а лишь добежали до водоема — остановились. Только-только люди нашли более-менее выгодную для себя форму существования — движение замедляется. Всем уютно, всех сковывает сытость, начинается массовая стандартизация и вовсе исчезает прекрасная многокрасочность, свойственная движению. И как только кто-либо нарушит утвержденный инстанциями биологической инертности стандарт, мгновенно объявляется тревога: «Все на защиту!» Вы, Семен Иосифович, хотите иметь музей с дорогими реликвиями, чтобы приглашать на экскурсии… А это же, как я убежден, не коллектив…

Кирилл Михайлович говорил неубедительно, по-книжному, и виною всему была

ВЕРОНИКА ЮРЬЕВНА ЛЯЛЬКО,

бутончик с утренней росой, пластмассовая кукла с большими синими глазами. У нее чудесные черные волосы, собранные на затылке в конский хвост, у нее белое, как молоко, лицо с густым здоровым румянцем, она всего лишь полгода работает здесь секретарем и почти ничего не делает, однако этого никто не замечает, потому что все видят только то, что она очень славненькая, хорошенькая. Семен Иосифович иногда берет ее за руку и с отцовским укором покачивает головой: «Вы снова забыли сделать это, правда?» — «Забыла, Семен Иосифович, больше этого не будет, честное слово». Родители ее работают учителями на селе, один раз в месяц она ездит домой и привозит оттуда лесные орешки, угощает ими всех, Семену Иосифовичу дает больше, чем всем другим, а сама грызет эти орешки, как белка. У нее ровные, крепкие перламутровые зубы. Словом, Вероника родилась для счастья, и ни у кого сомнений по этому поводу не было. Самой первой к такому выводу пришла, разумеется, ее родная мать, убедившая в своем мнении и отца Вероники, а позднее к этому выводу пришла и сама Вероника, бутончик с утренней росой, с ямочками на щеках. Она носила два имени: Вероника и Верочка или просто Ви — наша маленькая Ви. Она любила рисовать на всех собраниях и заседаниях вместо ведения протокола, она рисовала своих коллег, и, как правило, тех, кто выступал, поэтому всегда так пристально и бесцеремонно смотрела на них. И сейчас на чистых листах белой бумаги, приготовленной ею для писания протокола собрания, она рисовала и думала.