Жизнь М. Н. Муравьева (1796–1866). Факты, гипотезы, мифы - [38]
Тематика писем Михаила Муравьева по понятной причине была иной, но тоже весьма далекой от политики. На первом месте в ней – семейные дела. Во-первых, вопросы, связанные с сестрой Софьей. Отец, похоже, мало интересовался делами дочери. Николай был в Грузии, а Александр с головой занят по службе: он делал блестящую карьеру. Михаил, как младший из старших и старший из младших детей Муравьевых, остро чувствовал свою ответственность за младших – Соню, Андрея и Сергея. Мальчики позже подолгу жили в его семье, а судьбой Сони ему пришлось заняться уже в 1816 году. После смерти матери она была отдана на попечение дяди – брата матери Николая Михайловича Мордвинова и росла вместе с его дочерьми Соней и Машей. В 1816 году, побывав у Мордвиновых в Петербурге, Михаил сообщает брату о болезни дяди, скорее всего, каком-то психическом заболевании, из-за которого тот стал «необычайно сердит» и деспотичен и тиранит всех домочадцев. «Софье нашей, – пишет Михаил, – вредно у него оставаться, сколько ни стараются Елена Николаевна и Софья Мордвинова… Взять ее от них необходимо надобно»[115]. Звучит, действительно, категорично для 19-летнего юноши, но что же делать, если у отца и старших братьев до Сониных дел не доходили руки. (Через два года Соню у Мордвиновых забрали и долго спорили, у кого ей воспитываться дальше. Михаил предлагал дом Надежды Николаевны Шереметевой, которая к тому времени стала его тещей. Отец настаивал на семье князей Шаховских: на одной из многочисленных княжон Шаховских женился Александр. В конце концов выбор был сделан в пользу последних. К сожалению, через несколько месяцев Софья Муравьева заболела и, несмотря на все усилия княгини и княжон, умерла на руках брата Александра.)
Другим сюжетом писем Михаила брату являются отношения с отцом, и прежде всего денежные вопросы. Отец тратил массу личных средств на училище колонновожатых, но в отношении своих старших сыновей был скуп и весьма неохотно снабжал их деньгами. Сетованием по этому поводу полны письма всех трех старших Николаевичей. Кроме того, отец находился под влиянием своей сожительницы Аграфены и управляющего Блатова. И та и другой настраивали отца против старших сыновей, обвиняя их в мотовстве и подсовывая отцу фиктивные счета за их якобы непомерные расходы. Александр и Николай были далеко. Михаил оказывался крайним. О баталиях, которые ему приходилось выдерживать, Михаил и писал брату Николаю. Борьба шла с переменным успехом. Отец то становился на сторону Блатова, то каялся и признавал, «сколь много виноват был перед нами, полагаясь на Блатова больше, нежели на нас» (29 марта 1815)[116].
В письмах Михаила, а еще больше в отсутствии их иногда в течение довольно продолжительных периодов проявлялась, впрочем, и его нелюбовь писать письма без дела, просто как знак внимания. Он сам признавался в этом: «Извини, что я к тебе так мало пишу, – читаем в его письме от 26 сентября 1815 года, – право, столько материи, что не знаешь, за что приняться, и посему лучше отложу сие до нашего свидания»[117].
Таковы темы этих писем, и политикой в них явно не пахнет, как не пахнет ею и в письмах от других членов артели. Таким образом, на мой взгляд, анализ переписки между членами артели в 1815–1817 годах не подтверждает оценки «Священной артели» как политической организации. Правда, 5 из 6 артельщиков в дальнейшем оказались в рядах действительно политических союзов, из которых и родились Северное и Южное общества. Но это вряд ли противоречит нашему выводу. Декабристами в собственном смысле слова, то есть участниками восстания 14 декабря 1825 года, ни один из них не стал, все «отстали» от движения раньше.
Таким образом, я не разделяю предложенной М. В. Нечкиной[118] и ставшей почти общепринятой оценки артели как политической организации и соглашаюсь с позицией тех авторов, которые считают, что цель создания и существования артели имела не политический, а хозяйственный, житейский характер[119]. При этом слово «житейский» не следует трактовать только в материальном смысле. Смысл и цель артели включали в себя и «роскошь человеческого общения», и «высокое стремление» совместных дум, и то сроднение «по душе, а не по крови», о котором говорит один гоголевский герой. Все эти чрезвычайно значимые в ценностном отношении блага давала артель своим членам и гостям, и, думается, именно в этом смысле они называли ее «священной». Ведь и лицеисты называли годовщины своей alma mater «святыми»…
Но для формирования мировоззрения артельщиков их беседы, конечно, не остались бесследными. Я уже упоминал о руссоистских нотках в разговорах И. Бурцова и М. Муравьева и вернусь еще к этому вопросу. Еще одной постоянной темой было засилье иностранцев в русской армии и на государственной службе, протест против «неметчины». Сейчас трудно сказать, насколько этот протест был объективно обоснован. Вместе с артельщиками воевали, и воевали достойно, много офицеров нерусского происхождения: их командиры – немцы Беннигсен, Толь, Дибич, грек Курута и множество молодых офицеров. Но, как видно, в частности, из мемуаров Н. Н. и А. Н. Муравьевых, в их сознании больше закрепился негативный опыт общения с инородцами: молодой поляк Анри Ржевусский, с которым Александр чуть не подрался на дуэли из-за того, что тот назвал Екатерину II «жопой»; поляки – станционные смотрители, которые не давали Муравьевым лошадей на пути в Вильну, немецкий принц, отказавшийся вернуть пятнадцатилетнему Михаилу деньги за хромую лошадь, полковник Зигрот, который приказал выбросить на улицу умиравшего Михаила Колошина, и т. п. Много позже Александр Муравьев составил даже целую теорию борьбы между русскими и нерусскими в России. Массовый наплыв европейцев в Россию в XVIII – начале XIX столетия он сравнивает с вторжением варваров в Европу или монголов в Россию и заключает свои рассуждения таким выводом: «Первоначальные успехи грубой материальной силы и невежественное давление ее на народности, стоящие на высшей пред нею степени образования, превращаются наконец в торжество подавленных, которых нравственная сила преодолевает грубую силу невежества и обращает победителей в побежденных»
