Жизнь и труды Клаузевица - [52]
Но упорнее и ощутительнее, чем эти боевые потери, состоянию армии угрожал другой момент: постоянная опасность дезертирства, вытекавшая из состава армии. Считаясь с нею, стратегия и тактика должны были гораздо более себя ограничивать, чем то было даже при наемных армиях, все же всегда состоявших из любителей военного дела или приключений. Только на открытом поле, в строго замкнутых тактических формах, под постоянным надзором и единичным командованием могла армия драться; на точности механизма действий, несокрушимости линии, быстроте движений и эволюций, главным образом, покоилось ее достоинство. Личный моральный элемент имел некоторую ценность, но подчас давал даже свои невыгоды. Для продовольствования такой армии реквизиции не годились, прибегали к системе магазинов. Так как характер армии и преимущественно пограничная форма войны не позволяли каких-либо дополнительных методов, то отношение к магазинам — отрицательное или положительное — для полководца обычной марки являлось почти господствующим стратегическим углом зрения. Это налагало на собственные движения сильнейшие ограничения в смысле пространства, быстроты и направления, а с другой стороны, представляло оперативные перспективы, которые без опасности кровавого кризиса сулили в исходе победу.
На основе этих многогранных политических, социальных, экономических, организационных причин возникла типичная стратегия XVIII века: «армия с ее укреплениями и некоторыми заранее оборудованными позициями составляла государство в государстве, в пределах которого медленно пожирал самого себя военный элемент»[285].
Ввиду относительной слабости политического напряжения и ограниченности военных средств, стратегические цели редко выступали за пределы завоевания той или другой из соседних провинций, а затем в качестве beatus possidens[286] выжидали в ней — иногда на командующей позиции — пока утомленный противник, наконец, не уступал. В пределах историческими условиями ограниченного пространства напряженность военных событий могла меняться, но наряду со сражениями как нечто равноправное фигурировала чисто искусственная, прерываемая постоянно зимними расквартированиями система маршей и контрмаршей, разделения и сосредоточения сил, двигания взад и вперед между прикрывающими и фланкирующими позициями, блокадами и деблокированиями крепостей.
Таких скромных границ стратегии XVIII века не мог преобороть даже военный гений, настолько прочно они были продиктованы рядом реальных предпосылок. Карл XII резко оборвался при такой попытке. Фридрих Великий начал свою карьеру быстрыми и решительными шагами, стратегией сокрушения в Наполеоновском стиле. Но затем[287], под влиянием горьких испытаний, технических, артиллерийских и стратегических успехов австрийцев, в некоторой мере теоретической литературы и политических обстоятельств, воззрения Фридриха изменились[288], и он приблизился к стратегии обыденного типа, стал сыном XVIII века.
Идеологические устремления XVIII века по-своему, хотя с другой стороны, упрочивали ту же своеобразную стратегию. Как мы отметили уже в примечании, на протяжении этого века, начиная с аббата С[ен]-Пьера до Канта и Гердера протекала сильная струя оппозиции против постоянной армии и вообще войны, но она скорее ютилась в высоких сферах мысли и обобщений[289]. Ближе и яснее поток идей влиял на практику и теорию войны, в результате какого влияния оказалась достаточно оправданной «пред судом философии истории» лишь чисто оборонительная война. Нам теперь кажется почти невероятным, но в те времена такие практические работники, как Бойен, должны были защищать с нравственной стороны постоянную армию; другие старались приписывать крепостному искусству, системе маршей и оборонительных сражений особые гуманные цели. В этом духе писал учитель Шарнгорста, граф Вильгельм ф[он] Шаумбург: «Вести наступательную войну — это значит служить злым страстям, посвятить себя обороне — значит посвятить себя благу человечества»[290].
Таким образом, и социально-экономические, и чисто идеологические предпосылки дружно работали в деле производства на свет того странного детища, которое известно в истории военного искусства под именем стратегии XVIII века.
Но несравненно более важным нужно считать то идеологическое течение, которое послужило источником для создания теории войны, как искусства или даже как науки. Тому же XVIII веку в его духовных течениях была глубоко присуща основная тенденция: сложный мир человеческой жизни свести к ясным и общим понятиям и положениям и из последних вывести столь же простые и законосообразные правила для практических действий. Аналитическая мысль являлась лишь средством все понять и затем все регулировать. Подобная гордая мысль духовного упорядочения всех сторон жизни не могла миновать и войны.
Упорядочение военных явлений, сведение их к формулам было тем легче, что многие области их — фортификационное дело, артиллерия и др. — были технико-математическими дисциплинами. Тактические явления являлись измеримыми по данным места и времени. Стратегия также была проникнута элементами, надлежащими точному учету: объем и природа военного театра, число и состав войск с той и другой стороны; их вооружение и организация — все это были прочие данные для учета; в тонкости их сочетаний, в богатстве комбинаций спекулирующий рассудок XVIII века склонен был видеть главный залог успеха.
