Жизнь и слово - [59]

Старинные стоячие часы в углу взмахивают тяжелым маятником с блестящим медным диском на конце, ровно постукивают, хриплым боем отмечают уходящее время. Далю под шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят — в доме на Пресне он проживет безвыездно до последнего своего дня. Но от переезда в Москву до холмика на недальнем — от Пресненского моста рукой подать — Ваганьковском кладбище у Даля тринадцать лет — можно сказать, вся жизнь впереди, потому что та настоящая жизнь впереди, которая не кончается холмиком земли, обретена Далем в эти тринадцать лет.

Старый Даль, слегка шаркая ногами, в высоких теплых ботах, изредка ходит гулять на кладбище, но туда ему пешком добираться трудно, да и прогулка скучная, правду сказать; в крепких своих ладонях он сжимает теплые ручонки внучат, смешно припевает в лад шагам: «Не пойду я за такого, что ботиком скрып, скрып! Ой, пойду я за такого, что лаптиком шам, шам!» Обыкновенно, выйдя из ворот, он сворачивает к ближним Пресненским прудам. Там открыли недавно зоологический сад, зимою устраивают катки и горки, по праздникам гулянья, водят хороводы и песни поют; в толпе ходят кукольники с веселым другом Петрушкой, смешливые деды-прибауточники: «Чудак покойник: помер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить! Ох-ох…»

Далю шестьдесят, за шестьдесят, семьдесят… Пока ноги ходят, он ходит; пока уши слышат — не перестает слушать: ему все еще нужны слова. Он все боронит свое поле. Сколько воды утекло с того вьюжного дня, когда, повинуясь внезапному порыву, смутной тревоге, его томившей, занес он в тетрадь первое словечко!.. Теперь у мичмана борода седая…

Но еще очень много неведомых слов — они отыскивают старый дом на Пресне, приходят к старому Далю. Слова идут к нему — как рыбы на свет. И кажется, не только Далю нужны слова — и словам нужен Даль. Через несколько лет после его кончины Достоевский расскажет, как ввел в наш язык словцо «стушеваться», и прибавит, что излагает историю «для какого-нибудь будущего Даля». И поэт Алексей Константинович Толстой, тоже после смерти Даля, признается огорченно: вот припас полсотни слов, пропущенных в Далевом Словаре, а кому их теперь передать — кто продолжит дело?

Но пока жив, Даль сам продолжает дело. С утра садится за стол, кладет по правую руку табакерку, красный платок, придвигает ближе клейстер, ножницы. На столе в стакане ручки с металлическими перьями, но Даль, по старой привычке предпочитает гусиные — этак буквы получаются крупнее и четче: писать мелко, неразборчиво он не имеет права — неизвестно, успеет ли переписать… На минуту отрывается от бумаг, поднимает голову, осторожно приближает к длинному носу щепотку табаку, смотрит на зеленую траву за окном и бормочет старую прибаутку: «А когда досуг-то будет? — А когда нас не будет»…

ТОЛКОВЫЙ СЛОВАРЬ ЖИВОГО ВЕЛИКОРУССКОГО ЯЗЫКА

1

Но пока есть Даль, он составляет СЛОВАРЬ.

Как ни сравнивай Далевы запасы с сокровищами, двести тысяч слов — не гора золота: слова не ухватишь в ладони, не рассуешь по карманам, не насыплешь в мешки и корзины, — гору слов не унесешь. Словарь — волшебный сундук, в который можно уложить сокровище и, бессчетно умножив с помощью печатных станков, отдать людям. Каждый может стать владельцем золотой горы, перекованной в книгу.

И еще: десятки тысяч слов в этой книге должны быть не разрозненными — каждое само по себе, они должны быть связаны, слиты, превращены в нечто целое и цельное — в словарь живого русского языка.

Как расставить эти двести тысяч, чтобы каждое слово чувствовало себя вольно и на своем месте? Даль снова тасует листки, «ремешки», выписки — ему бы мертвую и живую воду из сказки, чтобы срастить воедино тело богатыря и оживить его… Расположить материал в словаре оказалось не проще, чем в сборнике пословиц.

Опять-таки самое легкое — придерживаться алфавита, порядка азбучного. Аз — буки — веди — вроде бы и для слепого ровная дорожка. Но алфавит, как ни странно, не объединяет — часто разъединяет слова.

Вот, к примеру, слова-родственники, притом близкие родственники: бывалый, быль, быть. В словаре, как и в языке, они должны стоять рядом, бок о бок, в одном гнезде. Но попробуй расставить их по алфавиту, перемешать их с другими словами — и вмиг между бывалым и былью окажутся и быдло и бык, а между былью и быть целое семейство быстрых — быстрина, быстрота, быстряк, да вдобавок сложные — быстроглазый, быстроногий, быстроходный.

Между братьями-близнецами ездить и ехать встанет в алфавитном списке более сотни слов, ничего общего ни с какой ездой не имеющих и объединенных тем только, что все начинаются на Е: елка, емкость, енот, епископ, еретик, ерш, естественный, ефрейтор. Даже неловко: епископ и еретик, а тут еще ерш, как назло!

Нет, Даля не устраивает привычный азбучный порядок: «Самые близкие и сродные речения, при законном изменении своем на второй и третьей букве, разносятся далеко врозь и томятся тут и там в одиночестве; всякая живая связь речи разорвана и утрачена; слово, в котором не менее жизни, как и в самом человеке, терпнет и коснеет…»

До чего же прекрасно: в слове не менее жизни, как и в самом человеке