Жизнь и слово - [50]
В эту же пору Даль имеет возможность убедиться, что слово стоит куда дороже пятиалтынного.
Осенью 1848 года в одном из журналов напечатан маленький рассказ Даля — о том, как бродячая гадалка ловко обобрала доверчивую крестьянку. Вроде бы пустячный рассказ, да одно слово в нем вызывает подозрение недавно учрежденного царем комитета для строжайшего надзора за печатью (цензуры, и прежде строгой, показалось мало).
«Заявили начальству, — сказано у Даля, — тем, разумеется, дело и кончилось».
То есть как это — «разумеется»!..
Там, наверху, в комитете, тоже сидят доки по части толкования слов.
«Разумеется» означает конечно, очевидно, само собой понятно.
«Заявили начальству, тем, разумеется, дело и кончилось…» — да ведь это откровенный намек на обычное будто бы бездействие начальства! Начальству заявляют, а оно, разумеется, никаких мер не принимает…
И снова, как полтора десятилетия назад, когда возникло «дело» вокруг «Первого пятка» сказок, бумага о неблагонадежности Даля ложится на стол к царю. Даль уже не прежний безвестный лекаришка — и чин теперь немалый, и должность, и писатель знаменитый. Что ж, тем хуже! Царь выводит на докладе сердитую резолюцию: «Далю сделать строгий выговор, ибо, ежели подобное не дозволяется никому, то лицу должностному и в таком месте службы еще менее простительно».
Министр внутренних дел срочно призывает к себе Даля («правая рука»!) и, по свидетельству Далева приятеля, долго и недовольно выговаривает Владимиру Ивановичу «за то, что, дескать, охота тебе писать что-нибудь, кроме бумаг по службе», а в заключение предлагает ему на выбор: «писать так не служить, служить — так не писать».
Выбор предрешен: каково жить литературным трудом, Далю хорошо известно — сама история с «разумеется» (весь рассказишко-то восемь страничек!) лишнее тому подтверждение; «а у меня за стол садятся одиннадцать душ», — пишет он однажды, прося гонорара, когда туговато стало с деньгами. Не служить ему никак нельзя, надо тянуть лямку до пенсии: он просит назначения подальше от столицы — в Нижнем Новгороде как раз освободилось место управляющего удельной конторой.
«Времена шатки, береги шапки», — часто приговаривает он в эту пору: год 1848-й, страны Европы охвачены пламенем революции, государь император призывает «обращать самое бдительное внимание на собственный край».
…Ветер врывается в окна опустевшей квартиры, гоняет по полу клочки бумаги, бечевки. Вещи увязаны, внизу ждут подводы. Возчики кряхтят, стаскивая тяжелые узлы и ящики с высоты девяноста ступеней.
Посреди комнаты сидит на простом табурете Пирогов, дымит дешевой сигаркой. Рассказывает: возвратившись с кавказского театра войны, поспешил доложить министру о первых опытах применения наркоза на поле сражения; вместо благодарности получил разнос — не в том мундире на доклад явился.
Лицо у Пирогова желтое, нездоровое, глубокие морщины на лбу, вокруг глаз — он устал. Добро бы от работы: на каждом шагу приходится воевать с беспощадным равнодушием, воровством, высокомерным невежеством. Великого хирурга оттесняют от больных, которым необходима его помощь, преследуют начальственными взысканиями, травят в продажных газетах.
Даль обнимает друга:
— У нас всякое доброе дело требует богатырства. Это Гоголь говорит. Станет невтерпеж — приезжай. Буду ждать.
Пирогов вдруг вскакивает на ноги, суёт в карман сюртука недокуренную, потухшую сигарку:
— Некогда, Даль, некогда. Холера. Сотни трупов. Множество интереснейших наблюдений. Останусь жив — кончу книгу о холере, пришлю.
Страшная болезнь надолго задержалась в России — то затихнет, то опять наберет губительную свою силу.
По дороге экипаж Даля часто обгоняет черные похоронные дроги. На первой же станции встречают кибитку — жандармский офицер везет какого-то несчастного в ссылку. Даль любопытствует — за что. Жандарм бодро рапортует:
— В точности не могу доложить вашему превосходительству, но, кажется, худо отозвался насчет холеры…
«Времена шатки, береги шапки… Я теперь уже печатать ничего не стану, покуда не изменятся обстоятельства», — пишет Даль приятелю. Через год-другой, успокоясь, он снова начнет печататься, но пока: «У меня лежит до сотни повестушек, но пусть гниют. Спокойно спать: и не соблазняйте… Времена шатки, береги шапки».
Восемью годами раньше, едва появившись в Петербурге, Даль почувствовал столичную духоту, мечтал: «Я бы желал жить подальше отсюда — на Волге, на Украине или хотя бы в Москве…» На Украйне он родился, в Москве окончит свои дни. Летом 1849 года Владимир Иванович Даль отправляется на Волгу.
ПОСЛОВИЦА НЕДАРОМ МОЛВИТСЯ
ЯРМАРКА
одним словом, мы с Далем на знаменитой нижегородской ярмарке, в плотной и жаркой толпе. Где все движутся, но каждый идет куда ему надо, где толкают друг друга, обгоняют, останавливают, пересекают один другому дорогу, кружат, попадают не туда, возвращаются на прежнее место;. Где смешались, закрутились несущейся каруселью армяки, поддевки, мундиры, кафтаны, сермяги, сарафаны, накидки, пестрые шали, платки, картузы, шляпы прямые, и бурлацкие — с круглым верхом, и ямские — приплюснутые, с загнутыми круто полями, и красные колпаки шутов. Где черные черкески с газырями и курчавые папахи кавказцев, шелковые халаты и золотые тюбетейки казанских татар, желтые рубахи цыган, белые чалмы восточных купцов, похожие на огромные кочаны. Где голоса, слова, разноязычные крики смешались, торгуются, спрашивают совета, ссорятся, спорят — одновременно. Купцы нахваливают товар; услужливо, с прелюбезнейшими, галантерейными словечками, мечутся вдоль полок ловкие приказчики; им помогают (однако держась степеннее) хозяйские сынки, старший — «братан» и младший «брательник», оба с припухшими глазами и помятыми лицами; мальчики у дверей лавок зазывают покупателей. Бойкие лоточники сыплют прибаутками; «Вот сбитень, вот горячий: пьет приказный, пьет подьячий», а рядом пирожник заворачивает эдакую штуку, что диву даешься: «Подь-дойди — эх, вкус французский, гусь заморский, баранинка низовая, мучка сортовая». «Воздушный цирюльник» за три копейки на ходу и бреет и стрижет: «Постричь, поголить, ус поправить, молодцом поставить». Цыганки хватают проходящих за руку. «Дай погадаю», — требуют гортанными голосами. А над толпою, над площадью стоят на деревянных неструганых балконах раешники в расшитых рубахах с яркими заплатами-ластовицами под мышками, стоят гимнасты, обтянутые желтыми в черную клетку трико, танцовщицы в розовых юбочках-пачках — стоят и, перекрывая нескончаемый гул, дудят в золотые трубы, трещат трещотками, колотят в огромные барабаны, по круглому корпусу которых намалеваны красные и желтые треугольники, звенят сверкающими, как солнце, медными тарелками: «Спешите! Спешите! Замечательное представление!..»
