Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - [12]

— О, зачем и я не лежу под этими плитами! Удивительно, но это трогает Васю больше, чем вся служба со свечами и с ладаном. Прикладываясь к холодным каменным плитам, он чувствует, как нервная спазма сдавливает ему горло и слезы жгут глаза.

Глава десятая В МОСКВУ НА ДОЛГИХ

Хорошо сьезженный четверик старых сытых коней спокойно и дружно взял с места тяжелый тарантас. Захлебнулись оглушительным звоном колокольчики, и сразу заворковали искусно подовранные шорки на пристяжных. Мелькнули лица стоящих на крыльце — тетушки, отца Сократа с благословляюще поднятой десницей, старчески трясущаяся голова буфетчика» забывшего умереть, двух горничных девушек и дворни. А где же Тишка?

Ах, вот и он и Лушка! Раскрыв рты, они оба стоят поодаль; Лушка спокойна. А Тишка бледен, лицо его искажено страданием. Васе кажется, что он плачет.

Но вот побежали назад окна дома, потом хозяйственные постройки, зеленая луговина с белыми гусями, со Степанидой, кланяющейся проезжающим в пояс, белая церковь с зеленой березовой рощей, задумчивые липы старого парка, деревенская улица с яростно лезущими под ноги лошадей собаками, с бабами и ребятишками, выскакивающими на звон колокольцев. Прогремел под колесами горбатый бревенчатый мостик через речку Дубовку, и тарантас покатил по проселку среди полей зацветающей ржи, по которой легкий ветерок гнал зеленые волны.

Звенели жаворонки в голубой вышине, весело пофыркивали кони, почувствовав вольный воздух, изредка пощелкивая подковой о подкову, чуть покачивался тарантас, малиново пели колокольчики. Ворковали шорки на пристяжных.

Прощайте, Гульёнки!

Ехавшие молчали, занятые каждый своими мыслями, — мадемуазель Жозефина и нянька Ниловна, полулежа на перине, а Вася, сидя на широких козлах, рядом с Агафоном.

Когда проехали несколько верст и лошади перестали просить поводьев, Агафон дал Васе вожжу левой пристяжки. Вася крепко держал ее обеими руками, наблюдая, как добрая лошадь, изогнув шею кольцом, натягивает толстые ременные постромки и косит огненно-карим глазом, как при движении морщится кожа на ее крупе, над которым вьется зеленоглазый овод.

И в то же время все наблюдаемое им не захватывало его внимания, как раньше, когда ему случалось ездить на тех же лошадях. Чувство щемящей грусти лежало на его детской душе. Ведь все, что сейчас промелькнуло мимо, начиная с большого белого дома и кончая мостиком через Дубовку, — все это уже отошло в прошлое, а вместе с этим кончилось и его детство.

Наступала другая пора.

Что-то будет?..

Вот о чем думал Вася, сидя на козлах.

Задумавшись, мальчик даже не сразу заметил, как Агафон, взяв у него из рук вожжу, осадил четверик и стал осторожно спускаться в глубокий овраг.

Вася взглянул с высоты своих козел вокруг. За оврагом расстилалась, насколько хватал глаз, слегка холмистая равнина. Там, в зелени хлебов, лежали островками деревни и села с белыми церквами, красовались на взгорьях помещичьи усадьбы, окруженные садами и парками, вертели крыльями ветряные мельницы.

Ближе, на дне оврага, куда теперь спускался тарантас, блестела на солнце какая-то речушка, разлившаяся в довольно большой пруд, подпертый плотиной с водяной мельницей.

Дышловые кони, держа на себе всю тяжесть огромного тарантаса, временами садились на задние ноги, трясли затянутыми головами и храпели, скаля зубы. И тогда колокольчики, только что трепетно бившиеся, вдруг зловеще смолкали, Агафон спокойно притпрухивал, Ниловна молча крестилась, Жозефина Ивановна кричала, хватаясь за край тарантаса:

— Агафон, Агафон! Постойте, постойте, я выйду на землю. Я не могу, я боюсь! Ради бога!

— Ничего, ничего, Жозефина Ивановна, — успокаивал ее Агафон. — Этак вам всю дорогу придется прыгать. Не тревожьтесь.

У Васи замирал дух, как на качелях, но было не страшно, а весело и хотелось громко смеяться.

Наконец последний стремительный нырок экипажа, сопровождавшийся резким криком Жозефины Ивановны, — и лошади, облегченно пофыркивая, бесшумно, неторопливо бегут по навозной плотине. Здесь прохладно, приятно пахнет свежей водой. По спокойной, как стекло, глади пруда плавают круглые листья белых цветущих кувшинок. Среди них шныряют юркие стайки молодых уток, таких же белых, как цветы кувшинок. Под плотиной лениво урчат лягушки.

Гудит под колесами лоток, по которому сбегает лишняя вода из пруда, убаюкивающе шумит огромное, зеленое от слизи мельничное колесо, мелькает припудренная мучной пылью мельница со стоящим у дверей бородатым мужиком в красной рубахе, который степенно кланяется тарантасу, слышится мерное постукивание мельничного постава, в воздухе улавливается запах муки.

Но вот кони дружно берут короткий, но крутой подъем, мелькает купа курчавых ветел — и снова мимо бегут хлебные поля, над которыми невидимые жаворонки без конца повторяют свое радостное «тпрю-пи, тпрю-пи».

Солнце жарит все сильнее. Плавает коршун в вышине. Тарантас укачивает. Хочется спать, глаза понемногу начинают слипаться; бесконечные поля кружатся, убегая куда-то слева направо.

Отяжелевшие, отвыкшие от езды кони покрываются потом и уже начинают ронять на дорогу клочья белой пены. Часа два пополудни, самое пекло. Агафон посматривает на солнце и в первом же большом селе просит разрешения покормить лошадей, останавливаясь в тени старых церковных кленов.