Жизнь и миг - [4]

В райком я пришел вовремя: застал всех. Мы поехали в «Полеводинский». На месте пожара еще дымилась земля. Мы вышли из машины. Колоски были черными, мертвыми.

— Вон до тех пор прошел огонь, — показал рукой секретарь райкома партии. — Дальше не прошел.

— Машину Головнин вогнал вон в то озеро, — сказал шофер и показал в другую сторону.

С пригорка были видны село и озеро, воздух был синим и густым, с прозрачными тенями высоких облаков. Я посмотрел на далекий лес, вспомнил другой такой же лес, за которым шла железная дорога. В тот год, через который прошли мы тогда с трудом и потерями, на той разбитой войной дороге стояли пустые вагоны товарняков, и мы прятались в вагонах от объездчиков с одним колоском в кулаке. Мы были детьми и не знали, какая громадная страна лежит в нужде по обе стороны пустого вагона, и не знали, сколько людей страдало и боролось за хлеб на этой земле.

Сегодня другое время и другая жизнь, а вид сгоревших, черных колосьев по-прежнему страшен и тяжел. И бой за колос по-прежнему высок, как подвиг.

Мы стояли полукругом и смотрели под ноги, и я думал, что начинать репортаж нужно так: «Нас четверо, мы стоим опустив головы. Вокруг обгоревшая земля, обуглившийся хлеб». С этого самого момента…

Четыре часа подробных разговоров с людьми, гасившими пламя. Проезды с Васей Головниным по его сумасшедшему маршруту, встречи с комбайнерами, домохозяйками, шоферами.

Теперь, когда материал был взят, предстояло главное — доставить его в редакцию. Срочно. С этих минут начинается решающая фаза любой оперативной командировки. Мы мчались по серому пыльному грейдеру к маленькой площадке местного аэродрома. Одновременно с нами к домику аэропорта подруливал «кукурузник». Мы видели, как он садился: нервно, торопясь.

— Стоим минуту! — закричал пилот. — Грузись!

Несколько пассажиров с громадными мешками бросились к самолету.

Я поднялся последним, попрощался со всеми, кто остался в машине, сказал: «До свидания, спасибо, может, увидимся», — хотя, сколько бы раз ни произносил эту фразу в разных концах земли, увидеться ни с кем так пока и не довелось.

Самолет круто, со скрежетом полез в небо.

Я написал записку пилотам: «На борту вашего самолета находится срочный газетный материал для «Комсомолки» о спасении хлеба во время пожара. Просьба связаться с Саратовским аэропортом и забронировать место на ближайший после нашего приземления московский рейс…»

Через две минуты темно-зеленая дверца распахнулась. Первый пилот, не вставая с сиденья, по-птичьи нагнул голову к правой руке, посмотрел вниз, в салон, и кивком пригласил меня к себе.

Он прокричал на ухо:

— Мы связывались с портом. На Москву есть только один рейс. К нему не успеваем. Следующий завтра!

— Что будем делать? — закричал я громко и озабоченно. Теперь уже оба пилота, молодые парни, были причастны к проблеме доставки материала в редакцию.

— Надо идти напрямую, через лиманы, — сказал первый.

— Так пошли, — закричал я, — пошли через лиманы!

— Мы не можем без разрешения!

— Давайте попросим разрешения. Объясним, в чем дело.

— Я объяснял, — сказал первый. — Попробую снова.

— А что там произошло? — спросил второй.

— Горел хлеб, не дали сгореть, погасили. Шофер на машине пламя бил, — сказал я.

— А парень не пострадал?

— Нет. Немного обжег руки. На машине сгорела краска. Еще секунда, и машина могла бы взорваться, — сказал я. — Он вогнал ее в озеро.

— Разрешили! — закричал первый, стягивая наушники. — Идем напрямую.

— Можем не успеть и напрямую, — сказал второй, — плохой ветер.

Шли сквозь плотный, как вода, воздух.

— Нас не пускает ветер, — сказал первый.

Внизу блестели волжские лиманы.

— Пережигаем норму горючего, — сказал второй, совсем мальчишка. И добавил: — Ничего себе, в озеро!

— Вон аэродром, — повернулся ко мне первый и приподнялся на сиденье. Под красными от вечернего солнца тучами в сизом мареве виднелись светлые квадраты и линии посадочных полос.

— Вижу. Осталось четыре минуты.

Первый связался с землей:

— Подходим. Видим московский рейсовый.

— Посадку разрешаю, — ответили с земли, — поторопитесь.

— Машина зависает на ветру, — сказал второй.

— Подруливайте прямо к московскому, — сказали с земли.

— Мы висим на лобовом ветре! — прокричал первый.

«Осталась минута, — сказал я про себя. — Обидно».

Внизу, у московского, уже не было ни души, но трап еще не убирали. Тогда первый пилот со злостью бросил самолет в крен, лег на правое крыло, затем на левое, снова на правое; мы выскальзывали из-под горизонтальных ударов закатного степного ветра, и наконец земля мелькнула за фонарем, как чье-то сердитое лицо, и мы помчались по жестким плитам аэродрома к большому белому «АНу».

Я крикнул лишь: «До свиданья, спасибо, может…» — и меня подхватили чьи-то руки, дверца захлопнулась, и мощные газотурбинные моторы тяжелого самолета потянули машину к новому горизонту со скоростью внезапно налетевшего урагана…

* * *

Репортаж «Схватка» был напечатан в следующем номере газеты. В нем не было ни одного слова о диспетчерах аэропортов, о милиционере с пристани, старом паромщике, молодых пилотах и шоферах. Но их присутствие ощущалось за каждой строкой. Они помогли газете как можно скорее рассказать о мужественном поступке, потому что знали цену мужественным поступкам и были наверняка готовы к тяжелым испытаниям в любой трудный миг их собственной жизни. Иначе не ясно, зачем бы им все это было нужно…