Жизнь и гибель Николая Курбова. Любовь Жанны Ней - [135]

Кондуктор заверещал дверцами. В последнюю минуту к вагону, где сидел Андрей, подбежал какой-то запоздавший пассажир. Он осмотрел Андрея и, видимо, этим осмотром остался доволен. Приятный попутчик большое облегчение в долгом пути. Но пока пассажир разглядывал Андрея, поезд, дрогнув, пополз. Ему ничего не оставалось, как вскочить на ходу в другой, задний вагон.

Когда поезд наконец двинулся, Андрей не стал разглядывать веселых карикатур. Зная, что он одинок в этой светлой коробке, которая быстро несется среди плоских полей, он больше не сдерживался. Он позволил теперь сердцу разойтись вовсю. Он перестал походить на беззаботного холостяка. Правда, он не плакал: он вообще не умел плакать. Жанна хорошо сделала, ни разу не выдав ему своих слез. Слезы бы, наверное, его страшно испугали. Слез у Андрея не было. Но теперь ему стало трудно дышать, как будто кто-то забил его горло ватой. Он опустил стекло. Болела голова. Сердце нехорошо билось. Он метался по купе. Он очень страдал. Ему даже показалось, что у него снова начинается тиф. Но это не было тифом, это было только разлукой. Его щеки как-то сразу запали. Под глазами бессонница и печаль вытравили глубокие синяки. Когда от головной боли он закрыл глаза и наморщил лоб, его лицо стало совсем старым. В купе теперь сидел печальный усталый человек, которому на вид было никак не меньше сорока лет. Он снял каскетку, расстегнул ворот, но и это не дало никакого облегчения.

Вагон, покачиваясь и скрипя, хотел его убаюкать. Ведь вагоны привыкли нянчиться с одинокими, бездомными людьми, которые всю жизнь зря колесят по свету, разыскивая счастье. Вагоны, как старые мамки, умеют усыплять таких путников своим ржавым шамканьем: «вот так-то, вот так-то, вот так!» Может быть, это «так-то» и невеселое, бывает другим лучше, но все же есть в нем некоторое успокоение: раз так, значит, ничего не поделаешь. Один город покинут, завтра будет другой. Пока что надо спать. И, примирившись, пассажир засыпает. Все вагоны умеют это делать. Вагон, в котором ехал Андрей, был не хуже других, он тоже что-то приговаривал. Но, слушая его бормотанье, Андрей не утешался. Нет, он все сильнее расстраивался. Ему казалось, что каждый такт этой нелепой колыбельной говорит об одном: Жанна все дальше и дальше. Андрей ясно видел другой поезд. Он тоже змеей вьется среди темных полей. Он увозит ее. Эти два поезда точно сговорились. И остановить их нельзя. Правда, в купе есть рычаг. Это тормоз на случай катастрофы. Если его дернуть, поезд остановится. Но ведь только дети могут думать, что когда больно, то это и есть катастрофа. Андрей взрослый. Он знает, что с болью можно жить, даже устраивать типографию. Андрей едет в Тулон.

Вата в горле как будто твердела. Высунувшись в окошко, он с трудом дышал. Порой было темно и тихо. Даже тянуло сыростью болот. Порой ночь брызгала в его глаза колючими искрами огней. Это были города, и экспресс, ни на минуту не останавливаясь, только вежливо замедляя ход, позволял заметить окна с круглыми лампами, даже силуэты мирных людей, готовых лечь спать в уютные постели. На маленьких станциях дремали солдаты, и в буфетах тускло поблескивали судки. Дежурный зевал. Все это было жизнью бесконечно медленной, травяной, но показанной на экране перепившимся оператором, который пускает с нелепой скоростью фильму. Экспресс не хотел ни на минуту остановиться. У него, как и у Андрея, было свое расписание: он спешил.

От мелькания, от огней, от копоти Андрею стало еще хуже. Он еле донес до дивана тяжелую голову, похожую на гирю. Он лег. Несколько раз в дверь купе, приподымая синюю штору, заглядывали. Кто-то, наверное, хотел подсесть, но, видя больное, измученное лицо пассажира, не решался. Только гарсон вагона-ресторана открыл дверь и почтительно спросил, не нужно ли Андрею чего-нибудь. Андрей заказал чашку черного кофе. Может быть, от этого пройдет головная боль. Но, попробовав напиток, он с отвращением отставил чашку. Ему показалось, что кофе пахнет керосином. Он чувствовал приступы беспричинной брезгливости. От подушки, пропитавшейся дымом, его мутило.

Он думал о Жанне. Он вспомнил, как она испугалась, увидев напротив церкви Сент-Этьен большой плакат. Что там было изображено? Ах да, рука, острая железная рука. Тогда Андрею испуг Жанны показался смешным. В обыкновенной рекламе он не мог найти ничего страшного. Но теперь, вспомнив об этой руке, он задрожал. Что, если такая схватит, зажмет рот, проведет по шее? От этой мысли у Андрея заломило шею. Он, очевидно, неудобно повернулся. Он уже засыпал. Вагон все-таки добился своего: он укачал Андрея. Но во сне рука не пропадала, наоборот, она стала живой, она даже начала одиноко разгуливать по перрону вокзала, она юлила вокруг Андрея. Он хотел приподняться, чтобы напугать ее, но не мог. Он спал. А рука теперь читала юмористический журнал. Она смеялась. Смех ее походил на металлический лязг. Потом она снова начала приставать к Андрею. На этот раз она клещами вцепилась в его локоть. Андрей вскочил. Над ним стоял какой-то человек и грубо тянул его за руку. Еще ничего не соображая, полный сонного гуда и темноты, Андрей бросился к двери. Но в коридоре караулил станционный жандарм. Он схватил Андрея. Тогда только Андрей понял, что он попался. Поезд стоял на какой-то большой станции. Это был Шалон-на-Сане, первая остановка после Парижа. Андрей слышал, как в соседнем купе кто-то спокойно говорил: