Жизнь Греции. История цивилизации - [101]
III. Литература
Литература, как и религия, разделяла и объединяла Грецию. Поэты часто пели на своих местных диалектах о том, что происходило у них на родине; но вся Эллада прислушивалась к самым звонким голосам, вдохновляя их на более широкие темы. Время и предубеждение уничтожили слишком большую часть этой ранней литературы, чтобы мы могли ощутить ее богатство и размах, прославленную мощь ее речи и законченность формы; путешествуя по греческим городам и островам шестого века, мы с растущим изумлением ощущаем, сколь щедра и замечательна была греческая литература доперикловой эпохи. Лирическая поэзия отображала жизнь аристократии, чьи чувства, мысли и нравы пользовались свободой до тех пор, пока подчинялись условностям благородного общества; этот стиль светского и отшлифованного стиха был близок к исчезновению в век демократии. Он обладал богатой строфикой и метрикой, но редко сковывал себя рифмой; для греков поэзия была образным и ритмическим выражением чувства[735].
Если лирические певцы настраивали свои лиры на мотивы любви и войны, то странствующие барды в палатах сильных мира сего пели эпическим размером о героических деяниях народа. Поколения рапсодов[736] составили цикл баллад, центром которых были осада Фив и Трои и возвращение воинов домой. Песня была этими менестрелями обобществлена; каждый, складывал свое сказание из более ранних фрагментов, и никто не притязал на авторство всего цикла преданий. Род хиосских рапсодов звал себя гомеридами и заявлял о своем происхождении от поэта Гомера, который, по их словам, был автором эпических поэм, декламируемых ими по всей Восточной Греции[737]. Возможно, этот слепой бард был всего лишь эпонимом, воображаемым родоначальником племени или группы, как Эллин, Дор или Ион[738]. Греки шестого века приписывали Гомеру не только «Илиаду» и «Одиссею», но и все существовавшие тогда эпические поэмы. Гомеровские поэмы — древнейшие образцы эпоса из известных нам; но само их совершенство, как и множество упоминаний в них бардов-предшественников, заставляет думать, что дошедший до нас эпос завершал длительный процесс перерастания простых баллад в большие песни. В шестом веке в Афинах — возможно, при Солоне[739], вероятнее, при Писистрате — правительственная комиссия отобрала или свела воедино из эпической литературы предшествующих веков «Илиаду» и «Одиссею», объявила их автором Гомера и придала им (может статься, посредством «склейки») их настоящую форму[740].
То, что поэмы столь сложного происхождения стали в конечном счете образцом художественности, — одно из чудес литературы. Нельзя отрицать, что как язык, так и композиция «Илиады» заметно не дотягивают до совершенства: эолийские и ионийские формы смешаны здесь, словно в речи какого-нибудь полиглота из Смирны, а размер требует то одного, то другого диалекта; сюжету поэмы вредит несогласованность, смена плана и эмфазы и противоречивая трактовка персонажей; одних и тех же героев убивают по ходу сказания дважды, а то и трижды; исходная тема — гнев Ахилла и его последствия — прерывается и затемняется сотнями эпизодов, очевидно, заимствованных из других песен и вплетаемых в ткань эпоса на каждом шагу. Однако в главных чертах рассказ сохраняет единство, его язык живой и исполненный силы, а сама поэма в целом — «величайшее из того, что когда-либо произносили человеческие уста»[741]. За такой эпос могли взяться только греки в пору своей деятельной и буйной юности, и только они могли его довершить, достигнув своей творческой зрелости. Почти все его персонажи — воины или их женщины; даже философы, как Нестор, дерутся поразительно хорошо. Герои «Илиады» обрисованы глубоко и с симпатией; возможно, в греческой литературе нет ничего прекраснее той беспристрастности, с какой нам внушается сочувствие то Гектору, то Ахиллу. В своем шатре Ахилл — совершенно негероическая и не вызывающая симпатий фигура: он жалуется матери на то, что его судьба не соответствует его полубожественности и что Агамемнон похитил его добычу — несчастную Брисеиду; он ест, дуется, спит на корабле или в шатре, позволяя гибнуть тысячам греков; он посылает Патрокла на верную смерть, а затем оглашает воздух малодушными причитаниями. Когда наконец он вступает в битву, его вдохновляет не патриотизм, но безумная скорбь о гибели друга. В ярости он забывает обо всех приличиях и унижается до дикой свирепости с Ликаоном и Гектором. По правде говоря, дух его не развит, неустойчив, неуправляем и помрачен предсказанной ему смертью. «Так, мой любезный, умри! — говорит он сраженному Ликаону, молящему о пощаде. — И о чем ты столько рыдаешь?
