Жизнь для Венгрии. Адмирал Миклош Хорти. Мемуары. 1920—1944 - [97]

После ужина завязалось несколько разрозненных дискуссий. Гитлер старался убедить Сомбатхейи, что он сожалеет о своем проекте. Возможно, все это было частью общей игры. Он даже пошел настолько далеко, что вызвал генерал-фельдмаршала Кейтеля и спросил его, нельзя ли отменить приказ об оккупации Венгрии. Кейтель ответил отрицательно, сказав, что войска уже на марше.

Узнав об этом от Сомбатхейи, я сказал Гитлеру во время нашей второй встречи: «В таком случае, я слагаю с себя полномочия регента». Тогда Гитлер принялся уговаривать меня. Он заявил, что ему всегда была близка Венгрия, – мы знаем теперь, что он поступал так не только с румынами, говоря совершенно противоположные вещи, – и не намерен нарушать суверенитет Венгрии. Он знал, что Венгрия всегда была суверенным государством, «в отличие от Богемии», добавил он, «которая входила в состав Священной Римской империи, иначе говоря, Германии»[90]. Его военные меры, уверял Гитлер, должны были только обеспечить безопасность Венгрии. «Я даю слово, что немецкие войска будут выведены, как только будет сформировано новое венгерское правительство, которое будет пользоваться моим доверием». Я ответил, что я выскажу свое решение по этому вопросу позднее, и удалился в свои апартаменты.

Что мне было делать? Было предельно ясно, что мое возмущение не предотвратит военной оккупации, которая даст Гитлеру возможность учредить стопроцентный нацистский режим с помощью партии «Скрещенные стрелы». Прецедент итальянского разгрома, повлекшего ужасающие последствия, был своевременным предупреждением. До тех пор, пока я остаюсь главой государства, немцы будут вынуждены проявлять осмотрительность. Они позволят мне и дальше командовать венгерской армией и не смогут ввести ее в состав немецкой армии. Пока я остаюсь регентом, немцам не удастся привести к власти салашистов, целью которых было расправиться с венгерскими патриотами, уничтожить 800 тысяч евреев и десятки тысяч беженцев, которые нашли прибежище в Венгрии. Мне было бы легче сделать широкий жест и уйти со своей должности и тем самым избежать всевозможных обвинений в свой адрес, но оставить тонущий корабль, когда команде, как никогда, нужен капитан, я не мог. Более важным было для меня обещание Гитлера вывести свои войска из Венгрии, как только будет назначено угодное ему правительство.

Одна вещь была ясна для меня. Какие бы «доказательства» о наших переговорах с врагом ни приводил Гитлер, его предательская оккупация нашей страны, произошедшая после того, как он выманил меня и моих министров из Будапешта, была настолько чудовищной, что отныне мы могли считать себя свободными от любых обязательств перед нацистской Германией.

Чаша Клессхайма, однако, еще не была выпита до последней капли. Поскольку ничего не было сказано о времени отправки моего поезда, я спросил, должен ли я считать себя военнопленным. Барон Дёрнберг поспешил успокоить меня: он сказал, что дан отбой воздушной тревоге и мой поезд отправится в восемь часов вечера. Когда я готовился к отъезду, министр иностранных дел рейха Риббентроп пришел зачитать мне текст коммюнике о моем «визите». В этом документе утверждалось, что ввод немецких войск в Венгрию состоялся по «обоюдному согласию». Я гневно протестовал против этой новой лжи. «Вы могли бы также добавить, – горячился я, – что это я просил Гитлера, чтобы словацкие и румынские войска оккупировали Венгрию; ведь это было его последней угрозой». Риббентроп выкручивался, как только мог, оправдывая эти слова тем, что небольшая ложь иногда необходима. Слова, которыми в коммюнике сказано об оккупации, представляют ее не столь враждебным актом. Я понимал, что все было решено изначально, и поэтому настаивал на удалении из текста такой явной лжи. Наконец Риббентроп согласился. Однако в немецкой прессе коммюнике было опубликовано в первоначальном варианте.

В восемь часов вечера мы отправились в обратный путь. На платформе в Клессхайме я видел Гитлера в последний раз перед тем, как он покончил с собой в бункере рейхсканцелярии, избежав тем самым земного суда.

Наш поезд надолго задерживался в Зальцбурге и Линце. Я был не намерен возвращаться в Будапешт до того, как завершится оккупация. На следующее утро после нашего отъезда, в пути, посол фон Ягов пришел с известием, что его отзывают и что его преемник также едет в этом поезде и он хочет, чтобы его мне представили. Он оказался не кем иным, как Эдмундом Веезенмайером, который находился в Будапеште несколько последних месяцев. Он исполнял не только обязанности посла, но был полномочным представителем рейха. Я рассказал господину Веезенмайеру о том, как я смотрю на оккупацию своей страны. Он уверил меня, что его целью было выполнять свою миссию в полном согласии со мной. Насколько далеко он зашел в своих действиях, следуя данным ему инструкциям, и какие необратимые изменения были следствием его инициативы в последующие несколько месяцев, судить не мне. Для меня он был последним арбитром, представлявшим нацистское правительство, о чем я и сообщил позднее в Нюрнберге.

Еще когда мы только были на пути в Венгрию, доктор Веезенмайер начал обсуждать вопросы формирования нового правительства, во главе которого он хотел видеть бывшего премьера Бела Имреди. Это не подлежало обсуждению.