Жизнь для книги - [4]
Высоко ценил Сытин людей, делавших книгу. О своих рабочих он говорил: «Это великолепный, может быть, лучший в Европе рабочий! Уровень талантливости, находчивости и догадки чрезвычайно высок. Но техническая подготовка, за отсутствием школы, недостаточна и слаба. Но и при этом я беру на себя смелость утверждать, что это замечательные умельцы».
Социалистическую революцию Сытин встретил с твердой верой в то, что установленная ею Советская власть обеспечит делу его жизни — книге более совершенные условия развития и влияния на самые широкие массы народа.
Его волновало лишь одно: найдет ли он применение своему труду в новом общественном книгоиздательстве. И свыше пяти лет Сытин честно работал в советском издательском деле. Около двух лет он был уполномоченным бывшей своей типографии, деятельно помогал восстанавливать ее, выполнял ряд важных поручений Наркомпроса, ВСНХ, ездил за границу для переговоров о бумажных концессиях, о заказах бумаги, для устройства художественной выставки (в США), был консультантом Госиздата РСФСР и управлял небольшими типографиями.
Но физические силы иссякали… Сытину было уже 75 лет. Советское правительство назначило ему персональную пенсию и закрепило за ним площадь в доме на улице Горького (бывш. Тверская).
В течение последующих почти десяти лет многие работники книжного дела, в том числе и пишущий эти строки, сохраняли с И. Д. Сытиным дружескую связь и многому учились у него, выполняя завет великого Ильича — осваивать все достижения старой культуры, чтобы успешно строить коммунизм.
Н. Накоряков
Страницы пережитого
Иван Дмитриевич Сытин
В лавке у П. Н. Шарапова
Родитель — из крестьян, как лучший ученик, был взят из начальной школы в город для подготовки в волостные писаря и всю жизнь был в округе образцовым старшим писарем. Умный и способный, он страшно тяготился невыносимым однообразием своей работы, канцелярщиной волостного правления и полной невозможностью применить свои недюжинные силы. В семье я был старший сын. Кроме меня были еще две сестры и младший брат.
Родители, постоянно нуждаясь в самом необходимом, мало обращали внимания на нас. Мы были предоставлены самим себе и изнывали от безделья и скуки. Как волостной писарь, отец не занимался сельским хозяйством, и, помню, с какой мучительной завистью я смотрел на своих сверстников — ребятишек, которые запрягали лошадь, помогали своим отцам в поле или веселой гурьбой ездили в ночное. Ничего этого у нас не было: дети писаря сидели по углам, унылые, тоскующие и мучились своей праздностью и одиночеством в трудовой крестьянской среде.
— Не дворяне и не крестьяне, а писарята.
Учился я в сельской начальной школе при волостном правлении. Учебниками были славянская азбука, часовник, псалтырь и начальная арифметика. Школа была одноклассная, в преподавании — полная безалаберность. Учеников пороли, ставили в угол на колени или же на горох, нередко давали и подзатыльники. Учитель появлялся в класс иногда в пьяном виде. А в результате всего этого — полная распущенность учеников ц пренебрежение к урокам. Я вышел из школы ленивым и получил отвращение к учению и книге — так опротивела за три года зубрежка наизусть. Я знал от слова до слова весь псалтырь и часовник, и ничего, кроме слов, в голове не осталось.
В период моего учения с отцом начались припадки меланхолии. Для семьи это было тяжкое время: были прожиты не только последние сбережения, но даже и одежда. Лечить больного было нечем и не у кого. Он был предоставлен самому себе: уходил из дома, скитался, ночевал где попало и недели проводил вне семьи. Эта своеобразная свобода на время совершенно излечивала его. Проходили тоска, скука, ненормальность, и он являлся домой свежим, умным, спокойным человеком.
А в семье в это время все развалилось. Вставали мучительные вопросы, что будет дальше, как и чем жить. Поездки к угодникам и знахаркам еще больше усиливали лишения, мы со страхом смотрели на будущее. О детях думать было некогда.
Тем временем я подрастал. Мне было 12 лет. Надо было искать дела. Во время одного довольно продолжительного припадка отец потерял место. Надо было как-то устраиваться. Семья переехала в Галич, и отец поступил письмоводителем в галичскую земскую управу на жалованье 22 рубля в месяц. Это было самое счастливое для него время. Новая среда и дело пробудили в нем новые интересы. Жизнь стала лучше.
Изменилось и мое положение. Дяде моему, скорняку Василию, поручили везти меня в Нижний на ярмарку. Здесь я помогал ему торговать вразнос меховыми вещами. Дело это У меня клеилось: я был боек, предупредителен, очень много работал, чем услужил дяде и тому хозяину, у которого брали для продажи товар. Я получил первый заработок — 25 рублей.
После ярмарки мне предстояло поступить в мальчики к маляру в Елабугу, но дядя посоветовал подождать еще год и выбрать место получше.
В следующем году я снова поехал в Нижний. Ярмарка мне была уже привычна и знакома. Дела шли еще лучше. В конце ярмарки мой хозяин, коломенский купец Василий Кузьмич, сказал мне:
