Жизнь без конца и начала - [72]

И вот она перед нами, вроде бы неузнаваемая ни по каким внешним приметам, кроме пончо черного с золотыми кистями, о котором предупредила по телефону, как об опознавательном знаке, наподобие красной розы в петлице. Но и без золотых кистей и красной розы нетрудно было бы догадаться, что это Бася — семь чемоданов-гигантов, невероятной конструкции костыль, орет, как бешеная, волосы цвета чистого сусального золота для покрытия куполов православных храмов, брови черные сошлись на переносице, на груди — огромный малахитовый магендовид в золотой оправе на золотой цепи…

Ну что можно еще добавить? Это таки Бася, чтоб мы все были живы и здоровы до ста двадцати, как заповедано.

Очень своевременное, между прочим, пожелание — этот визит надо было пережить. Наш старенький папа, нежно любивший всех маминых родственников только за то, что они мамины родственники и одесситы, после отъезда Баси слег с инфарктом, но испытал при этом огромное облегчение.

— Какое счастье, дочечки, — слабо улыбаясь, повторял он, — какое счастье, что Бася не умерла у нас дома.

Это не было преувеличением, порожденным старческим бредом, — папа имел веские основания так говорить.

Бася весила, наверное, больше центнера, и габариты имела выдающиеся. Стиснув папу в объятиях, она обрушила на его голову поток горячих черных от туши слез, да, да, у них в Америке, оказывается, тушь тоже течет от слез. Это, правда, были не просто слезы, это был селевый поток, но все же — тушь у них течет. Испугало меня, правда, в тот момент не это тешащее мой едва тлеющий патриотизм обстоятельство — я со смертельной тоской подумала, что Бася сейчас задушит моего бедного папу, переполненная неподдельной любовью и радостью.

Обошлось, слава Богу. Оба едва отдышались. Папе — нитроглицерин под язык, адельфан и эуфилин. Басе — боржоми, бутылку за бутылкой (этот заказ тоже поступил по телефону из Брайтона — несколько ящиков боржоми). Непростая, между прочим, была задача в девяносто первом году, но достали. Итак — боржоми и сигареты, одну за одной, днем и ночью, даже во сне. Впрочем, мы не были уверены, что она спала: лежа на спине с закрытыми глазами она курила, пила воду, тяжело дышала, вздымаясь всем телом над нашим диваном, не рассчитанным на подобные буйства, плюхалась вниз с оглушительным стоном — болел составленный из металлических штырей позвоночник. Затихала на некоторое время, переставала дышать и шевелиться. Тогда хватался за сердце папа, сосал один за другим нитроглицерин и стоял у изножия дивана, осунувшийся, бледный, напряженный.

— Надо что-то делать, она умирает, вызывайте «скорую», — шептал он.

Я кидалась к телефону, но в этот момент Бася издавала протяжный всхлип, нашаривала рукой сигарету и зажигалку, глубоко затягивалась.

— Я не умерла, Фимочка, не волнуйся, — нежно говорила она и заходилась в безумном удушающем кашле, просила воды, и все повторялось сначала: по схеме.

Зачем она прикатила? В каком бредовом сне привиделся ей этот вояж? Она всегда была дама рисковая, но этот номер признал бы смертельным самый строгий и беспристрастный арбитр.

Причины были две.

Первая проста и прозрачна, как осколок бутылочного стекла, — она хотела еще раз увидеть Одессу. «Увидеть Париж и умереть». Чем, собственно говоря, Париж лучше Одессы, скажите на милость? Для настоящего одессита так вопрос не стоит, чтобы мне не сойти с этого места: Одесса — лучший город земли. То есть — Бася хотела перед смертью увидеть Одессу, даже если и не думала о смерти. Все равно это так.

Вторая причина. Она мечтала накормить голодающих одесских родственников, соседей, может быть, даже случайного попутчика или прохожего. Все чемоданы были забиты едой — головки сыра, батоны колбас, паштеты в оболочках и коробках, какие-то консервы, джемы, чаи, кофе в банках, пакетиках, в зернах, с молоком, сливками, капучино и Бог знает, что еще. Во-первых, пусть покушают. А во-вторых, пусть лопнут от зависти — такой базар она им сделала: почти все содержимое Монькиного магазина рассовала по чемоданам. Пусть посмеет кто-нибудь повторить, что Бася вышла замуж за непутевого, неказистого, никчемного Моньку-пустышку. Пусть посмеют! Она этому смельчаку головку сыра в пасть заткнет. Чтоб подавился.

Она про своего Моньку сама все знает — то, что никому даже в голову взбрести не могло в самых буйных фантазиях, ни раньше, ни сейчас.

Неказистый толстый коротышка — да тьфу на это. У нее такие мужчины были — закачаешься. И качались, еще как, и падали от зависти — кто натурально ноги и шею ломал, кто грыз от злости ногти, локти и подушку, и посылали на Басину голову проклятья и всевозможные беды. Увы, многие таки преуспели в черном своем деле. Она покривила бы душой, если б не признала это. Что было — то было.

Но не любит Бася вспоминать свои несчастья.

Говорит только о грандиозных победах и головокружительных успехах: как стала всемирно знаменитым экстрасенсом, предсказав Шестидневную войну в Израиле — начало и исход; как приезжали к ней после этого известные и сильные мира сего, в том числе принцесса Ди, и Бася описала ее кончину в мельчайших подробностях и посоветовала никогда не ездить в автомобиле красного цвета; как вдруг начала вышивать золотыми нитями гобелены в стиле старинной французской мануфактуры, открыла на Брайтон-Бич салон, разбогатела, купила роскошный дом на океанском побережье с бассейном, парком и прислугой; открыла элитарное кафе «Бася / Basya» с русской и английской рекламами (элитарное же!). Переводы были вольными, но сути дела соответствовали на обоих языках. По-русски: «Бася с Молдаванки. Гобелены. Рыба. На все вкусы угождаю». По-английски: строже, лаконичнее — «Basya’s Art from Odessa. To see. To eat. To buy». Мне очень понравилось. Art — это и про гобелены, и про рыбу, что истинная правда. То есть гобелены Басины я не видела и осмелюсь предположить, что их никогда и не было. А вот кафе у нее было, отголоски этого события до нас долетели намного раньше Васиного появления в Москве. И какой Монька классный повар, мы знали с самого детства, рыбу готовил — пальчики оближешь! Проглотишь язык! Таки да. Подлинное искусство.