Жизнь без конца и начала - [66]

Только Шмуль, изображая из себя то ли управдома, то ли ответственного квартиросъемщика, в общем, лицо, обличенное властью, является время от времени на пороге привратницкой и разглядывает Лазаря в упор с такой суровостью во взгляде, будто уже вынес ему смертный приговор и сам готов привести его в исполнение.

А слабоумный Лазарь, который всем и всегда добродушно улыбается, пуская как младенец слюни изо рта и не понятно, что при этом имея на уме, как увидит Шмуля в линялых кальсонах с желтым пятном спереди на одном отвислом месте, отворачивается лицом к стене и стоит так истуканом, пока Шмуль не удалится восвояси, громко, со значением хлопнув дверью.

Нет, вы не глядите, что старый Шмуль так безобразно выглядит. Все хором утверждают, что в молодости он был неотразим, если иметь в виду как раз содержимое кальсон, которые он и тогда носил зимой и летом — высшим шиком казалась ему эта деталь туалета. И сохли по нему женщины и девицы, все хором утверждают — сохли. А Гретта — о! стонет и закатывает глаза, будто в обморок падает, о! и облизывает губы ловким движением язычка, не утратила навык — о! это надо было видеть! А в руки возьмешь — таки маешь вещь, о!

— Тьфу, шлюха бесстыжая! — это у моей зловредной бабушки Доры, заслуженной моралистки, от Греттиных развратных речей такое непристойное слово с языка сорвалось.

— Скумбрия вяленая! — летит ей в спину. — Это я шлюха? А Цилька твоя, подружка-вертихвостка?! А Маруша ваша драгоценная?! А Голда с Израилем какие визги устраивают каждую ночь и по утрам в шабес? Это для тебя, скумбрия вяленая: что хер в кальсонах, что хрен на Привозе — не отличишь ни глазами, ни на ощупь. Ты живой-то его ни разу и не видела небось, а? Глаза от смущения закрывала, девственница ты наша непорочная!

Кошмар какой! Голда уже трет Доре виски нашатырным спиртом и ваткой в нос тычет, а другой рукой машет на Гретту — пошла, пошла вон со своими штучками, уймись. Кому это теперь интересно!

А раньше?

Я здесь лицо новое, лично мне все интересно.

Что раньше-то было?

Конечно, Гретта была главным возмутителем спокойствия в благопристойной семейной обители — это ясно даже и мне. Хотя я Гретту никогда не видела и мало что слышала о ней — это порочное пятно на светлом панно истории семьи Погориллеров всегда стремились затушевать, забелить, а то и вовсе сделать вид, что никакого пятна и не было. Причину я узнала позже.

А сначала все же само пятно увидела — просочилось как-то, поди ж ты. И вижу даже не мутное полустертое изображение, а живую сочную картину в звуковом сопровождении, почти кино.

Гретта лежит на тахте в своем розовом будуаре, изначально — кладовке, два на три метра площадью, с полками-антресолями для всякого хлама ненужного вверху под потолком. Но потолок высокий — четыре с половиной метра, что там, на верхотуре — снизу не видно.

А внизу — розовый шелк на стенах, на тахте, подушках, абажуре, розовый атласный пеньюар и розовые атласные туфельки на розовом пушистом коврике в полметра шириной. И Гретта — как обнаженная Маха, ее розовое атласное тело светится и потрясает совершенством и откровенным бесстыдством. Хочется смотреть, не отрывая глаз, ощупывая каждую выпуклость, впадинку… и одновременно зажмуриться — от стыда. И провалиться сквозь землю от несовместимости желаний.

Дверь в коммунальный коридор приветливо распахнута настежь, Гретта лежит, обвевает себя веером, вроде никому не мешает.

Мальчики ходят туда-сюда без всякой надобности, шеи свернули — не в силах это зрелище пропустить. Им такое ни в каком кино не покажут. Шмуль постоянно околачивается неподалеку — остановится на пороге будуара как бы ненароком, стоит, потеет, руки потирает и старые непотребные анекдоты расказывает, не на приличных дам рассчитанные, а на портовых биндюжников и блатарей. Гретта полна королевского достоинства, молчит, не реагирует, веером лениво помахивает и глядит прямо в глаза ему, долго глядит, пока он, поперхнувшись собственным натужным смехом, не уходит, плотно прикрывая дверь в будуар.

— Шмулик, Шмулик! Шмуличек!! — орет призывно Гретта, и тот мчится назад на всех парах, в полной боевой готовности с приспущенными кальсонами. — Шмулик, последи, рыбонька, чтобы дверь в мою спальню была всегда открыта. Душно очень. И не смотри на меня так, детонька, я сейчас этого не хочу.

— Не хочешь?! — взвизгивает из-за спины бедного Шмулика моя зловредная бабушка Дора. — А голая разлеглась средь бела дня для чего?

— Мальчики мимо ходят. Срам! Разврат! — вторит Доре Голда, придерживая обеими руками на животе полы халата, руки дрожат от возмущения, и золотой дракон возбужденно вздрагивает.

Услышав про мальчиков, Гретта оживляется:

— Мальчики, Голдочка, люба моя, чтоб ты знала, должны получить первый урок от матери, из материнских рук. А я им, между прочим, как мать.

— Как мать?! — в один голос всхлипнули Голда и Дора.

— Ты, ты… ты им даже не бабушка, — задыхается от возмущения бедная Голда. — Ты им вообще никто. Но что ты называешь руками?.. Вот это???

Голда судорожно разевает рот, как выброшенная на берег селедка, хлопает ресницами и тычет пальцем в голую Гретту, бедра которой раздвинуты, и только веер, которым она интенсивно размахивает, заводясь от этой перепалки, мешает разглядеть все подробности каждому, кто толпится возле будуара-кладовки, привлеченный не столько криками, сколько как раз возможностью под шумок еще немного полюбоваться розовым и атласным Греттиным телом.